Real People Slash

Оффтоп: много, даже очень. аж три части. но кто виноват, что именно в трех частях заключен логический смысл?

*
Конечно, несложно догадаться, что после того дня все наши скромные попытки подготовиться к экзаменам совместно идут на такой далекий, но такой родной и заманчивый хрен, поскольку там, где одно веселье, там же и два, и три, и четыре. Как известно, перед смертью не надышишься, учить в последний момент все то, что у нас не получилось нахватать за три четверти жизни в школе, - глупо, поэтому нам остается лишь понадеяться на свои остаточные знания и обаятельные лица, призвание которых - растопить ледяные сердца преподов.
Но если совместные попытки больше не повторяются, это не значит, что я не пытаюсь что-то учить сам по себе. Подобное занятие – то есть зубрежка – отлично помогает сосредоточиться, научиться твердо сидеть на жопе, познавать дзен, не подрываться с места каждые семь секунд по пустякам, развивает память, эрудицию, учит упорядочивать собственные мысли и вытеснять те, что совсем там не нужны. Вроде воспоминаний о том, как мы пытались что-то «учить» в последний раз и как чуть за это не поплатились собственным психическим нездоровьем. С того самого дня этот пиздюк больше не делает попыток подкатывать к нам с громкими заявлениями, кажется, у него кишка оказалась тонка рассказать кому-нибудь из своих корешей, поэтому все остается так же прекрасно, как и было до этого. Никакой паранойи и мании преследования по этому поводу у нас не развивается, убитые колени Мэтта зажили почти окончательно, а об «эксперименте» он не вспоминает, видимо, удовлетворившись полученными данными с лихвой.
Чего, однако, не скажешь обо мне. Это становится каким-то наваждением, нехорошей навязчивой мыслью, тягучей, которую нельзя изгнать из собственной головы, чтобы продолжить спокойно жить дальше и заглядываться на девчонок, которые заглядываются на меня и которых вокруг пруд пруди. Очень странно сначала что-то учить, а затем ловить себя на мысли, что я сижу и невидящим взглядом пялюсь в учебник, в то время как перед глазами стоит маленький, практически прозрачный Мэтт и старательно работает головой. Это просто пиздец какой-то, когда в десятый раз скользишь глазами по строчкам и пытаешься направить все мысли в нужное русло, силишься понять предложение, а где-то в джинсах невыносимо зудит и руки чешутся прекратить эти муки в какую-то пару минут. Обычно в такие моменты все прыгает перед глазами, «химическая реакция» превращается в «химическую эреакцию», а Беллз хихикает и подшучивает, словно зная, сволочь, что происходит глубоко в подсознании.
Правда, на нашу дружбу и мое отношение к нему это никак не повлияло. Это было чем-то тем, над чем посмеялись – и забыли, даже несмотря на всю серьезность. Мы были под легким «допингом», у нас было хорошее настроение, остаточный с ночи позитив, легкая и непринужденная атмосфера – все поспособствовало тому, что, в общем-то, и случилось. Конечно, будь это какая-нибудь девчонка, я бы не парился по этому поводу вообще – наоборот, это ведь такое событие в наших мужских кругах, когда на очередном собрании в узком коллективе можно как бы нехотя обронить, что «да, знаем, слыхали, пробовали, понравилось». Тем же, что перед тобой на колени добровольно встал лучший друг, просто так уже не похвастаешься. Хотя бы потому, что этот лучший друг значит для тебя больше, чем все остальное в этом мире, вместе взятое.
Друг, как и собирался, очень хорошо сдает все экзамены, придя одновременно в ужас и восторг от того факта, что свои я сдаю лучше него, и решает, что сказывается его благотворное на меня влияние.
- Благотворное влияние? – со смешком спрашиваю я, Мэтт весь светится, как новая лампочка мощностью в двести ватт. – Какое благотворное влияние может оказывать человек, по кирпичикам крушащий мою неокрепшую детскую психику?
Беллз хихикает, ничего не возражает, но, кажется, остается при своем мнении. Я не против, аттестаты выданы на руки, результаты оказываются весьма неплохими – такими, что хоть сейчас подавай документы в высшее учебное. И я бы подал, если бы не наш уговор, который гласит: никакого продолжения учебы – музыка и только музыка.
Если собираешься посвятить ей весь остаток собственной жизни, серьезно начинать лучше сразу после окончания школы.
Впереди остается один только выпускной, после которого должно быть дико стыдно, как после ящика водки, должна трещать голова, и должно напрочь отсутствовать желание еще когда-либо повторять подобный алко-трэш-марафон. Хотя выпускной – он на то и выпускной, что один раз в жизни бывает.
Собственно, тот самый день «Ха», которого вся женская половина ждала с благоговейным трепетом, а вся мужская – как еще одного повода нажраться, наступает именно сегодня, я уже приведен в более-менее божеский вид, осталось только вмазать пятьдесят граммов для храбрости и двинуться в путь-дорогу. Не дай бог сегодня будут выбирать короля и королеву бала или как их там – я почти однозначно попаду в число претендентов на них, если исходить из сложившейся за долгие годы репутации.
В голове мелькает шальная мысль, что с Мэттом в этих ролях мы выглядели бы очень неплохо.
Далее все происходит, как в дурацком бразильском сериале, когда вспоминают о человеке, о котором давным-давно ни слуху, ни духу, в этот же самый момент открывается дверь и входит тот самый человек. Раздается звонок в дверь, на пороге располагается лохматый Беллз с гитарой через плечо наперевес. Он мило улыбается в качестве приветствия мне и громко вопит куда-то вглубь дома в качестве приветствия предкам:
- Мистер и миссис Ховард, здрасьте!
- Здравствуй, Мэттью, - высовывается отцовская голова из-за угла, затем он тормозит, задумчиво оглядывает нас с ног до головы. – Куда намылились, молодые люди?
- Билл, у нас выпускной, неужели ты забыл? – отвечаю я вопросом на вопрос. Его лицо светлеет – почти уверен, что такое же было и у Архимеда в момент его знаменитого вопля «Эврика!»
- Да, точно. Напутствия нужны? Ну, типа, при учителях много не пить, громко не ругаться, траву с физруком не раскуривать, с бабами обращаться осторожно и предохраняться…
- Хватит, мы знаем, - мои щеки заливает краска, Беллз прыскает в кулачок.
- Тогда вперед, удачи там.
Все еще смущенно хлопая глазами, чмокаю маму в щеку и выхожу на приятный прохладный воздух. Мэтт держит руки в карманах, задумчиво смотрит в небо, затем – на меня, с презрением интересуется:
- Ты куда так вырядился, красотка?
- Блять, и ты туда же? Неужели ты забыл о своем собственном окончании школы?
- Я-то не забыл, - он загадочно улыбается, после добавляет, скривив рот. – Ты такой гей.
Ни хера себе заявление. Это я-то гей? Хотя… Фак, не нам спорить об этом, однозначно.
Чешутся руки отвесить ему подзатыльник, но я знаю: если я это сделаю, пинок медленно перетечет в мягкое до дрожи в коленях перебирание его волос пальцами, а с моей стороны подобные приступы нежности всегда смотрелись немного странно и даже как-то… дико. Это вызовет шквал неподходящих вопросов. Лучше как-нибудь потом.
- На хрен тебе гитара? – подходит моя очередь расспрашивать.
Мэтт подергивает плечом, поправляя на спине чехол, переминается с ноги на ногу.
- Увидишь.
- Будем палить рояль в кабинете музыки, водить вокруг него хороводы и петь песни «Битлз»?
- Молодец, почти угадал. Вот только в школу мы… не пойдем. Поэтому ты зря так вырядился.
- А куда пойдем?
- Ты что-нибудь слышал о Darlington Hall Gardens?

*
Как оказывается, если я и слышал что-то об этом загадочном месте, то слышал я все неправильно. Потому что – это же охуеть можно – Беллз тащит меня на старое, давным-давно заброшенное кладбище, где все, находящееся за пределами ржавых ворот, поросло дикой травой, где стволы деревьев настолько толстые, что нам обоим их не обхватить, двери всех склепов держатся на одном только честном слове, а все памятники более низкого ранга, чем фамильные усыпальницы, медленно рассыпаются в пыль.
Мы осторожно переступаем через ограды, чтобы не зацепиться о них и не растянуться во весь рост на каменистой земле, теперь я понимаю, что имел в виду Беллз, когда говорил, что я одет неподходящим образом – сам он нацепил явно что-то из старых шмоток, которые будет не жалко порвать, спалить в нетрезвом угаре или располосовать их на британский флаг. Влетит мне с утра по первое число, если я куда-нибудь вляпаюсь. А, черт.
Громко ругаюсь под нос, запнувшись о какой-то сучок, Мэтт шикает на меня, словно опасаясь, что здесь имеется охрана, хотя я считаю, что даже если она здесь и имеется, то уже давно вся вымерла, как мамонты с динозаврами.
- На хер мы вообще сюда поперлись? – ною я, чувствуя, как тянет в натруженных коленях: нам пришлось покорять неплохой подъем, который к тому же содержал в своем составе немаленькие булыжники. – Может быть, я хотел сегодня оторваться, кому-нибудь того… вставить?
- Ты хоть когда-нибудь можешь думать той головой, что на плечах, а не той, что немного ниже? – фыркает Мэтт. – Не пыхти ты так громко. Курильщик чертов. Скоро отдохнем, потерпи еще немного, я тебе гарантирую. Тут где-то недалеко есть очень симпатичная полянка…
- Что? Полянка?
Не верю своим ушам. Неужели мы пришли сюда проводить сатанинские обряды, пить кровь младенцев, выкапывать трупы и совокупляться прямо на могилах? Может, вместо гитары на его спине лопата, а я просто не смог рассмотреть ее в сгущающихся сумерках?
Вот ведь блять, весело-то как проходит наш своеобразный ритуал прощания с детством. А мне казалось, что он проходит немного не так и немного не в такой обстановке.
- Ну да, - как ни в чем не бывало отвечает друг. – Здесь можно очень неплохо посидеть: тихо, спокойно, никто не мешает, бухие толпы не ходят, атмосфера самая что ни на есть дружеская, обстановка благоволит творчеству. Зря я с собой взял инструмент, что ли?
- От трупов отбиваться?
- Дурак ты, Ховард. Я тебе такую экскурсию организовал! Эта ночь тебе на всю жизнь запомнится, еще внукам рассказывать будешь.
- Всенепременно.
Дыхание сбивается, по виску стекает струйка пота. Начинаю завидовать Мэтту, которого сам же долго и упорно заставлял бросать курить: мы прошли добрых несколько миль, перепрыгивая непонятные овраги, взбираясь на холмы и перелезая через заборы, на его спине болтается тяжелый инструмент, а ему хоть бы хны.
- Ты когда-нибудь слышал легенду о кладбище домашних животных?
- Нет, это какая?
- Кинг придумал. Может, и не он, но лично я ее знаю именно от него.
- И что же это за легенда?
Мэтт на мгновение останавливается, поворачивается ко мне лицом. На фоне надгробий со стертыми именами, заросших травой, его хрупкая, но уверенная фигурка с гитарой на плечах смотрится внушительно и даже немного устрашающе. В глазах горит дьявольский огонь, к губам прилипла нехорошая ухмылка, сам он весь в черном, темные волосы, влажные от пота, стоят дыбом. Роковая красотка.
Он говорит нараспев; по коже невольно пробегает мороз от этих слов. А может быть, это всего лишь обычный ветер. Не понимаю, что пугает больше: обстановка – осознание того, сколько под ногами мертвых, не шибко воодушевляет, - сама история или тот спокойный тон, которым он ее рассказывает.
- Поговаривают, что есть где-то местечко древнее, в котором еще индейцы хоронили своих мертвых. Нехорошее место. Оно замаскировано под кладбище домашних животных – а может, и не замаскировано: просто люди могли не знать, где именно они селятся, потому что никакой чертовщины там не происходит, ужасающая атмосфера в воздухе не висит, все очень прекрасно и дружелюбно, - Беллз возобновляет ход; я за ним иду уже гораздо бодрее, потому что успел немного отдышаться. – С виду оно похоже на след от брошенного в воду предмета: ничего особенного – всего лишь концентрические круги. И вот, проходишь ты это кладбище, где все надгробия собственноручно сооружены и установлены детьми, любившими своих питомцев, которые старательно вырезали имена и даты жизни и смерти на камнях или кусках фанеры. Поднимаешься по резко уходящему вверх холму, на который беспорядочно навалены бревна – стволы деревьев с сучьями, поднимаешься, а почва там окаменевшая за сотни лет, безжизненная, иссохшая.
Кажется, что вместе с последним словом пересыхают и мои собственные губы. Он продолжает:
- Там нет ничего страшного: всего лишь площадка, на которой ничего не растет. Никто не знает – может быть, потому, что никто просто не сажал и не растил, потому что земля практически неживая, неплодородная, растения плохо в ней приживаются, а может быть, потому, что просто неблагоприятные условия. Нужно просто выкопать яму поглубже – размером со стандартную могилу, - отбросить мешающие камни, а затем закопать того, кого нужно, и завалить сверху теми же самыми камнями.
- И все?
- Да.
- Не понимаю: какой смысл хоронить кого-то столь варварским способом, справляясь с горем и болью утраты, раздирая в кровь руки, выворачивая с мясом ногти, чтобы затем не найти место похорон, а в один прекрасный день и самому сломать шею, попытавшись в очередной раз взобраться по этим бревнам?
- Просто потом они возвращаются.
На мгновение замираю. Мэтт нетерпеливо оборачивается, по его лицу видно, что мы почти пришли, но что-то внутри не на своем месте. Это странно, потому что нервы у меня крепкие, фильмов ужасов я в детстве не пересмотрел, в жизнь после смерти я не верю – точно так же, как и в различные привидения, полтергейстов и прочую нечисть, - но это повествование отчего-то меня цепляет. Возможно, потому, что все вокруг бесконечно благоволит процессу приобщения ко всякой потусторонней ерунде, а может, потому, что ко всему, что сказано этим человеком, я отношусь как-то совсем иначе.
- И… - мой голос срывается; приходится прокашляться и сделать еще одну попытку. – И все? Так и заканчивается?
- Не исключено. Конечно, если ты захочешь продолжать жизнь с человеком, голос которого звучит так, словно его голосовые связки забиты землей. От них всегда за версту прет могильной плесенью, этот запах ничем невозможно смыть, сбить или забить. Под их ногтями всегда влажная грязь, потому что они разгребали наваленные сверху камни и землю пальцами. У них никогда не заживают раны, из-за которых они умерли – они немного затягиваются, рубцуются, никогда не гноятся. Но не заживают. А еще они – зло в чистом виде. Пришли, кстати.
Беллз усаживается прямо на ковер из пожухлых прошлогодних листьев, скрещивает под собой ноги и дает мне знак приземляться рядом. Сердце по-прежнему где-то не на месте – он, конечно, нашел подходящее время, чтобы рассказывать подобные истории, молодец. Теперь я спать плохо буду, хотя главный вопрос состоит в том, когда именно у меня получится добраться до своей кровати.
Осторожно присаживаюсь рядом – мягко и, что удивительно, довольно тепло, уютно и приятно. Он снимает со спины чехол, извлекает оттуда неведомым образом заныканную бутылку вискаря, какие-то газеты, спички, подгребает под себя пару веток, забрасывает их листьями, поджигает. В который раз убеждаюсь, что он хозяюшка, каких поискать. Почти уверен, что где-то в кармане у него найдется и пара спальных мешков, но это подождет. Я сюда не спать пришел, да и кто сможет с твердой уверенностью утверждать, что заснуть здесь получится?
Костер разгорается хорошо – по этой части Мэтту также нету равных. Он поддувает угольки, подсовывает бумагу подальше, чтобы получше разгорелось, открывает бутылку и делает пару глотков. Затем протягивает посудину мне; принимаю ее весьма неохотно, подозрительно к ней присматриваюсь, словно пытаясь прикинуть, отравлено ее содержимое или вполне себе сносно.
- Я не пью по ночам на заброшенных кладбищах с ненормальными и очень подозрительными лицами с гитарой, в чехле рядом с которой также находится бухло, набор юного поджигателя и, готов поспорить, целая тонна прочей дребедени, - заявляю я, принюхиваюсь, отпиваю. Вроде неплохо, можно сделать еще пару глотков.
- Боишься, что я наклюкаюсь и снова тебе отсосу?
Вот ведь мелкий, мать его, засранец! Знает, когда и что нужно сказать, чтобы задеть до глубины души и едва не заставить глупо закончить жизнь, захлебнувшись вискарем. Хотя уж точно не его языка мне бояться надо.
Давлюсь, попадает не в то горло и вытекает даже через нос, в то время как я окатываю его брызгами и закашливаюсь, вытирая рукавом подбородок. Он громко смеется, отбирает у меня бутылку и глубоко к ней присасывается. Отвожу глаза: не хватало, чтобы у меня встал еще и сейчас, когда так не нужно; не смотреть на то, как жадно он глотает забористое пойло, как подрагивает его кадык, не смотреть…
Ай, блять, нужно накачаться, чтобы организм притупил мыслительные способности одной головы и напрочь забыл о существовании другой. Что ж, так и сделаем.
В считанные секунды опустошаем почти всю бутылку, в которой, на всякий случай, емкость – 0.7 литра. Учитывая, что ел я в последний раз утром, шум крови в голове и ушах не является таким уж удивительным событием. Становится как-то хорошо, весело, физиологические особенности и суеверный страх забываются, словно так и надо. Мэтт подтягивает гитару к себе, расчехляет и ее – в футляре булькает что-то еще, - начинает что-то наигрывать.
Я с самого начала знал, что будет весело, но не думал, что настолько. Что-то неразборчиво повыв под незатейливые аккорды – пальцы Беллза то и дело соскальзывают со струн, - осторожно встаем на ноги, пошатываясь, за километр обходим весело потрескивающий ветками костер и направляемся на поиски приключений. По пути от нечего делать читаем надписи на надгробиях. Письмена на многих из них уже не различаются, поэтому смешно додумывать имена, увидев лишь последнюю букву. Заодно, считай, и в игру на логику и сообразительность поиграли.
Сообразительность и логика у пьяных умов подрастающей интеллигенции потрясающие. Все то, что выходит за их пределы, сопровождается профессорскими вздохами и серьезными лицами, а то, что вписывается аккурат тютелька в тютельку, высмеивается со всех сторон и запивается мизерными крохами, оставшимися на донышке. Бутылка подходит к концу, нам уже легко и свободно, никакие трупы кругами не ходят, но, если что, я думаю, у Мэтта найдется соль, чтобы очертить спасительный круг, а гитарой можно будет неплохо крушить и так рассыпающиеся от времени косые черепа.
Вскоре во всеобъемлющем чехле обнаруживается еще одна точно такая же бутыль, но дальше мне просто не лезет. Приходится для приличия сделать еще пару глотков, но уже клонит в сон – видимо, наступила та кондиция, когда лучше дальше не продолжать, чтобы из «хорошо» не стало «плохо», нужно ложиться спать, бодуна с утра не будет, зато будет много жизнерадостности и прочего восторженного кретинизма.
- Можно потом еще, кстати, травой полирнуть, чтобы уж наверняка, - предлагает он, но я делаю возражающий жест рукой вроде «я сегодня, блять, не пью».
Я так и не врубился, на хер мы сюда приперлись, но это же Беллз – в его действиях смысла не жди. Это просто интересно. Будь у меня с собой фотоаппарат или камера, я бы непременно заснял этот вечер во всех деталях, потому что это красиво и устрашающе. Но под рукой не имеется ничего, поэтому мы просто растягиваемся во весь рост возле гаснущего костра, не находящего подпитки, и смотрим в небо. Здесь оно не такое, как непосредственно в городе: спутники на нем видны четче, каждая звездочка обозначается в разы яснее, а полную луну можно рассмотреть во всех подробностях.
- А наши вурдалаки там сейчас пьяные и задолбанные, - зевает Мэтт, с наслаждением растягивая гласные.
Ухмыляюсь в ответ.
- Можно сказать, что мы сейчас трезвые и любящие весь мир.
- Но зато они в школе, где-нибудь в спортивном зале, а мы лежим на свежем воздухе, под луной, у нас есть теплый огонь, родная гитара, целая прорва времени впереди…
- …И целая гора трупов под землей, - заканчиваю я, но смеяться уже не хочется.
Все тело охватывает какое-то ленивое состояние сладкой истомы, это полнейшая нирвана, эйфория – да как угодно можно назвать. Просто хорошо. И кажется, что голова начинает медленно отключаться.

*
Что-то ярко светит в глаза, на щеках чувствуется легкое, мягкое тепло. Радужку обжигает даже сквозь плотно закрытые веки; морщусь, глубоко вдыхаю нагретый воздух – пахнет травой, горячей пылью, углями, дымом, старыми листьями. Словно я заснул где-то в поле, разве что конского ржания не хватает.
Отворачиваю голову, осторожно приоткрываю глаза, стараясь поймать как можно меньше ультрафиолета. Наверное, мой вопль слышно в самом Лондоне.
- Хуле ты орешь? – интересуется Мэтт. Я вздрагиваю, несколько раз моргаю.
Мне хочется, чтобы рассыпающийся в пыль камень со стертой гравировкой «Николас Паркер, 30. 06. 1847 – 9.07. 1901» оказался производным моего богатого воображения.
- Как-то немного непривычно просыпаться рядом с могилой человека, умершего за семьдесят лет до твоего рождения. Если ты, конечно, понимаешь, о чем я.
- За семьдесят шесть, - поправляет Беллз, делает глоток из подозрительной полупустой бутылки с золотисто-коричневым содержимым. Затем склоняется надо мной – по-кроличьи трепещущее сердце конвульсивно содрогается – и протягивает бутылку мне. – Похмеляться будешь?
- Разве у меня бодун? – удивляюсь я, ощупывая голову. Вроде не болит.
- Угу. Ты вчера знатно пил.
Какое-то время Мэтт задумчиво и очень заинтересованно рассматривает мое лицо. Кажется, что кожа покрывается горящими пятнами, но не такими, какие бывают при румянце от смущения, а такими, какие случаются от аллергии. Наверное, он ждет, что я отпихну его, чтобы он не загораживал мне солнце, но я блаженно зажмуриваюсь и протягиваю:
- Ты такой полупрозрачный…
Друг хихикает и вдруг выливает на меня всю бутылку, ее саму разбивая о памятник некого Райана Уилсона, родившегося и умершего в один день. Надгробие роняет каменные слезы, в нос забивается жесткая крупная пыль, а я подскакиваю, как ошпаренный, и мотаю головой, чтобы мерзкое пойло не попало в глаза.
- Какого хрена?!
- Именно так и подобает похмеляться героям рок-н-ролла! А что? Отменный вискарь, между прочим, «Jack Daniel`s». Тебе вчера понравился.
- Домой мне теперь тоже идти будет очень весело, однако.
Возникает мысль снять промокшую и провонявшую алкоголем одежду, но осознание того, что ее придется сушить не где-нибудь, а на чьем-то могильном камне, заставляет меня содрогнуться всем телом.
Тем временем Мэтт подвигается поближе и с удовольствием тянет носом воздух.
- Так бы тебя всего и облизал, - добавляет он мечтательно, и кажется, что сейчас я проглочу собственный язык.
- Зачем тогда поливал меня? Сам бы и выпил.
- Да нет. Домой желательно трезвым вернуться. Просто так, чтобы не получить на свою голову лишних вопросов.
Беллз растягивается рядом, листья тихо шуршат под его движениями. Он подкладывает локоть под голову, щурится, тепло улыбается. Высокие травинки отбрасывают тень на его бледные скулы.
- Я не верю своим глазам. Никогда не верил, - вдруг говорит он, легко проводя тыльной стороной ладони по моему лицу. – Я чувствую все пальцами, – в подтверждение своих слов он проводит их кончиками по моей щеке, прикрыв веки и прислушиваясь к ощущениям, задевает незаметно подрагивающие ресницы, кончик носа, губы. Затем глубоко вздыхает, открывает глаза и убирает руку. – Ты красив. Мои рецепторы никогда меня не обманывают.
Улыбаюсь одними глазами – перенял эту манеру у него, он опускает ресницы. Им позавидовала бы любая девушка, которая пытается добиться этого эффекта с помощью туши и подводки. Его взгляд глубокий, яркий, запоминающийся, совсем особый. Может быть, он зря родился парнем?..
Тогда было бы проще.
- Поцелуй меня, - вдруг просит Мэтт, но отчего-то этот вопрос не заставляет меня удивиться. В последнее время мы разрешаем себе слишком много вольностей, которые не были бы подобающими для людей с типом отношений «друзья – друзья».
Но кто сказал, что сейчас у нас именно этот тип?
Наклоняюсь вперед, прикасаюсь к его губам, замираю. Сухо, тепло, так необычно. Хочется просто зарыться пальцами в его волосы, уткнуться носом в шею – куда-то поближе к затылку, и вдыхать этот запах. Что-то вроде солнца, цитрусового шампуня, дымка, ночного неба и легкой нотки алкоголя. Никаких дезодорантов, никакой поганой химии – все только то, что можно было поймать за последние сутки по пути сюда и здесь.
Он незаметно улыбается в ответ, оставляет языком влажный след где-то в уголке моего рта, просит доступа, но совсем недалеко. Сейчас это просто какое-то единение двух близких людей, давным-давно не смыслящих жизни друг без друга.
Беллз осторожно вдыхает раскаленный воздух, крепко зажмуривается от палящего солнца. Ему через несколько дней восемнадцать, но он по-прежнему такой ребенок, что в груди щемит, страшно прикоснуться, чтобы не рассыпался, не растворился, не исчез, подарив надежду. Наверняка он сможет ходить по снегу, не оставляя следов.
Но ощущения настолько реальные, что я знаю: не предаст. Никогда. Ни за что.