Real People Slash

Или, может быть, сначала нужно было задавать мой вопрос, чтобы как-то морально подготовить его к худшему?...
- С чего ты взял? – ответил он вопросом на вопрос, и Мэтт с облегчением вздохнул, понимая, что дверь для страховки можно было не открывать. – Вполне нормальный, девушками интересуюсь.
Я заметил в глазах Мэтта радость победы, и у меня вырвался страдальческий стон, когда я осознал, что мне придется послушно выполнить условия спора, иначе на мне на весь остаток школьной жизни останется клеймо позора. Однако же у меня был и мой вопрос, который я имел полное право задать. Что я незамедлительно и сделал.
- Теперь моя очередь. Не буду долго мяться. Ты девственник?
Глаза Криса вылезли из орбит еще больше, и он посмотрел на нас как баран на новые ворота.
- Ребят, вы совсем ебу дали?
- Просто: да или нет.
- Ну… нет. Эй! Да что за хрень с вами происходит?
И следом побледнел Мэтт.
Я не испытывал того чувства какой-то особенной победы, не было ощущения ликования от сладкой мести, но у меня было не так хреново на душе от осознания того, что не одному мне придется отдуваться за собственный горячий нрав и желание всем доказать свою правоту.
Исполнять задуманный план было решено в середине июня. Крису мы так и не рассказали, что на нас нашло.

*
У Мэтта всегда холодные руки, хотя он говорит, что мерзнет крайне редко. Я бы подумал, что он – пресмыкающееся, если бы его кожа не была столь мягкой и гладкой. Будто с него стянули чешую, придали ему обличие человека, но внутренние механизмы оставили прежними.
Он говорит, что при желании может не спать сутками. Или наоборот – спать. Он хорошо видит в темноте и практически ничего не ест. Я остался бы верен своей теории, если бы однажды не услышал, как тяжело и ритмично бьется его сердце. Мы валялись на траве, глядя в небо; близко-близко, так что пальцы наших рук почти соприкасались, но «почти» — это ощутимая граница. Тогда было прохладно, земля еще не прогрелась, и я положил голову ему на грудь, прижался куда-то ухом и слушал четкое дыхание и биение сердца. Он перебирал мои волосы, как всегда любил это делать, а я не дышал до потемнения в голове и явственно ощущал, что нужно что-то сказать. Но молчал, чтобы не спугнуть момент.
Мэтт был совсем не против. Он всегда относился ко вещам так, словно так и надо. Будто мы были братьями или минимум знали друг друга пятнадцать лет.
Было одиннадцатое июня – самый пасмурный день за последний месяц, который нам довелось видеть. Небо было затянуто темными тучами, которые бежали неведомо куда и зачем, изредка сквозь них пробивались лучи летнего солнца, а мы лежали на траве недалеко от моего дома и пытались «на глаз» определить, с какой скоростью они движутся. Определить не получалось, мы расходились в мнениях, но я больше доверял Беллзу, так как физику ему довелось изучать гораздо лучше, чем мне.
Мэтт не морщил нос, рассматривая облака, а затем вдруг сказал:
- Каким бы хорошим и великим я ни был, количество людей, которые придут на мои похороны, зависит тупо от погоды.
Я хмыкнул, забросил руки за голову и ответил:
- В пасмурные моменты тебя посещают апокалиптичные мысли.
- Мои родители разводятся.
На несколько мгновений я забыл, как дышать. Может быть, потому, что осознавал: такое может случиться с каждым. А может, виной тому был чужеродный тон, спокойный, металлический, с которым Беллз произнес это. Как если бы покупал в магазине бутылку молока.
И попросил еще пару дней пожить у него.
В его голосе не было особого страдания, какой-то затаенной боли, подросткового трагизма – он был абсолютно спокоен. Я не чувствовал ухом ни единой ошибки в стуке его сердца.
Он с легкостью мог бы лгать напропалую под присягой, наблюдением детектора лжи и целого штата психологов.
Он сказал, что родители по-честному дождались его Дня рождения, были омерзительно милыми и прекрасными, а затем просто послали друг друга и подали документы на развод. У них давно было не все в порядке. Предок усиленно страдал из-за того, что у него ничего не выходило, группу благополучно забыли, а на другое он не был способен.
- А маман… — вздохнул Мэтт и накрутил мою прядь на палец, спокойно глядя на выглядывающий кусочек солнца и даже не щурясь. Мне казалось, потому, что солнце не будет слепить небо – его глаза. Или – что таким образом они сначала впитывают в себя свет, а только затем горят. – Ты ее знаешь. Немного ненормальная, не приученная работать, все больше уходящая в себя. Знаешь, она мне тут по секрету недавно сказала, что больше ей не нужна доска, а соответственно – и я: теперь духи разговаривают с ней напрямую.
Он ухмыльнулся. Я почувствовал это лишь по тому, как он дернулся подо мной. Звонкий голос Беллза доносился как через трубу, и мне стоило большого труда различать его слова.
- Ну, не нужен – так не нужен. Я сваливаю к бабушке. Не могу жить на поле боя. Мне через год экзамены сдавать, хоть подготовлюсь. И решать, что делать дальше: идти на А-уровень или же машины мыть. Представь: мне семнадцать, я собственноручно закапываю все свои мечты, возможности, умения и машу тряпкой в любую погоду. Сложный выбор.
Я приподнялся на локте и внимательно посмотрел на него. Он мило поморщился:
- Уйди. Ты мне солнце загораживаешь, а я и так бледный как смерть.
- Какая у тебя мечта?
Белоснежка мгновенно стал серьезным. Он отпихнул меня, рывком поднялся, уселся поудобнее, скрестив под собой ноги.
- Музыка, — просто ответил он. – У бабушки есть огромный пустой гараж, в котором я хочу просидеть с гитарой весь год.
И я согласился.
Мэтт снова упал на траву, мечтательно потянулся, отчего майка обнажила белую полоску впалого живота. Действительно, Белоснежка – белая, как снег, кожа, разве что волосы не черные, как смоль. И кровь алая, если судить по его щекам.
Он потянул меня обратно на себя, вынуждая снова положить голову ему на грудь. Продолжил наматывать пряди моих длинных волос на пальцы, неглубоко дыша, и что-то задумчиво говорил. Я не разбирал половины его слов, потому что в глазах отчего-то щипало, порой хотелось обнять его, прижать к себе, а порой – вернуться в март, когда я совсем его не знал.
Если бы можно было, последние три с половиной месяца я переживал бы постоянно, по кругу. Всю свою жизнь.
- Каждый из нас предан кому-то и кем-то, — говорил Мэтт, а я молчал, потому что ничего не мог сказать. – Иногда – все и сразу. Как я. Но в конце все в любом случае будет хорошо. Если еще не хорошо – значит, еще не конец.
По его сердцу можно было отсчитывать время секундами. Удар – пауза – удар – пауза. Ровный такт. Каждый из них занимает ровно одну секунду. Я не находил сбоев и погрешностей, хотя уже давно сижу за барабанной установкой и знаю толк в настоящем ритме.
Тогда впервые в жизни мне захотелось написать песню. И чтобы в ее ритме был заложен именно стук его сердца.

*
В то же время я решил, что нужно претворять в жизнь задуманное в процессе спора, чтобы как-то расшевелить подавленного Мэтта. К тому же приближался День Икс, то есть пятнадцатое число, и мне казалось, что хорошенько оторваться сейчас – лучший вариант. Тем более пути назад уже не было.
Нельзя сказать, чтобы Беллз страдал, рыдал в подушку, ненавидел весь мир и замыкался в себе. Он вел себя так же, как и обычно, продолжал по старой привычке расписывать мою спину, иногда увлекаясь и переходя на руки. Я не возражал, хотя теперь не был обязан это терпеть. Мы продолжали появляться дома только на ночь, слоняясь везде, куда могли дойти собственными ногами, разве что ему стало не до ухаживаний за женским полом и беготни за юбками. Мэтт говорил, что никто, кроме меня, не поймет его, а я не возражал, потому что ни с кем не хотел его делить.
Продолжалось творчество, а следом за ним продолжались и бессонные ночи на подоконнике. Нам было хорошо и удобно: живя на окраине мира, можно пересчитать все звезды, потому что искусственное освещение не перебивает настоящее.
Мэтт смеялся и утверждал, что настоящим свет звезд называть нельзя, потому что они холодные и всего лишь отражают солнце. Я придерживался мнения, что его глаза отражают солнце гораздо лучше звезд, но не говорил ему об этом, чтобы не прослыть законченным романтиком.
Мы подумали, что теперь, когда у нас что-то начало получаться, нельзя останавливаться на достигнутом. Крису оставалось учиться еще два года, Мэтт твердо решил сдавать экзамены на следующий уровень, который позволил бы забыть обо всем еще на долгое время, а мне ничего не оставалось делать, кроме как выбрать дорогу Беллза. Он хлопал длинными ресницами и интересовался, где еще они найдут такого барабанщика, а я не хотел разуверять его, что в нашей школе этого добра – пруд пруди. Формировать собственные группы было модно, и на школьных вечеринках выступающих порой было больше, чем танцующих.
Все было прекрасно, кроме того, что теперь у Мэтта не оставалось близких людей, за исключением меня. Сейчас он жил у бабушки, до которой добираться было гораздо быстрее, чем до дома его родителей, но я все равно решил скоротать дорогу и запрыгнул в проезжающий мимо автобус.
Падаю на сидение, двигаюсь к окну, хотя все, что сейчас за ним мелькает, надоело до смерти. Рядом медленно опускается опрятно одетый пожилой человек. В руках он держит маленький букет цветов.
Не обращаю на него особого внимания, поэтому вздрагиваю, когда он вдруг подает голос:
- На свидание небось собрался, пострел?
Некоторое время приходится переваривать вопрос. На свидание? Можно ли назвать это свиданием? Если бы.
Неужели Мэтт был прав, и у меня настолько недалекий вид, что меня можно принять за человека, интересующегося только подобного рода побегушками?
Буду держать все при себе. Не собираюсь никого разочаровывать.
- Можно и так сказать.
- Я вот тоже, — вздыхает человек, и у его глаз обозначаются глубокие морщинки. Взгляд — пустой, грустный, глаза — серые, выцветшие. Кажется, раньше они были зелеными.
Он смотрит на цветы, которые держит бережно, осторожно. Они выглядят так, словно были выращены на собственном садовом участке. Удивительно, как можно удержать хрупкую ношу столь грубыми пальцами.
- У нее сегодня День рождения, — продолжает он; в его голосе чувствуется любовь и преданность, но не пламенные, которой болеют подростки, а усталые, привычные. Наверное, они уже много лет вместе.
Не знаю, что можно на это сказать и не звучать при этом глупо, поэтому только киваю и снова отворачиваюсь к окну. Человек выходит возле кладбища, и внутри что-то неприятно екает. С силой сглатываю.
Выхожу следующим, иду к незнакомому дому, о котором слышал только с рассказов Беллза, рисовавшего мне карту на бледно-розовой салфетке. Ручка мазала, оставляла кляксы, потеки, поэтому приходится пару секунд постоять и посмотреть по сторонам, вспоминая правильную дорогу. Затем выбираю верный дом, подхожу уверенным шагом и звоню в дверь.
Мэтт открывает не сразу. Какое-то время я слышу возню, затем — звон ключей, щелчок язычка замка. Беллз замирает, увидев меня. Некоторое время внимательно разглядывает. Затем сгибается пополам от смеха.
- Ты похож на пиздец, — выдыхает он и делает еще один глоток воздуха, что обеспечивает ему очередной залп смеха.
- Ты похож на пиздец больше, — парирую я, и он тотчас успокаивается, выпрямляется; его лицо принимает серьезный вид.
- Да? Серьезно? — он закатывает глаза, пытаясь посмотреть вверх, но у него ничего не получается. — Я в зеркало еще не смотрелся.
- Блять, я тоже, — нервно изрекаю я, облизывая губы. Поднимаю руку, ощупываю затылок: колется.
Секунд сорок мы задумчиво смотрим друг на друга, не двигаясь, затем я с силой отпихиваю Мэтта в сторону, освобождая тем самым дверной проем, и сломя голову несусь по лестнице на второй этаж — в ванную. Он ломится следом, его шаги гулко отдаются по старым деревянным ступенькам, но сдает позиции, нагоняет меня уже у самых дверей, и мы вместе вламываемся в уборную, едва не сорвав несчастную дверь с петель. Одновременно бросаем взгляд в зеркало и охреневаем.
- Твою мать!... — в один голос выдыхаем мы с Мэттом, и есть отчего.
- Блять, Доминик, ты белый! — вопит Беллз, и в его глазах светится неподдельный ужас осознания содеянного.
- Блять, Мэтт, ты красный! — в тон ему кричу я, и мы снова смотрим друг на друга, от шока забыв позакрывать рты.
На наших головах — шедевры моветона и вульгарности: Беллз — кислотно-красный, цвета спелой вишни, хотя я бы назвал это вареной свеклой, я — пергидрольно-белый, выжженный перекисью в почти до прозрачности светлый. У нас обоих неумело обгрызенные "ежики", собственноручно покромсанные ножницами, пряди волос непослушно торчат в разные стороны, и осознание того, что мы натворили, приводит нас в полнейший ужас, насколько это еще возможно.
Мы оба похожи на жертв абсолютно ебанувшегося парикмахера, душевнобольного и задолбанного всем миром, к тому же страдающего панковскими замашками, но обратного пути у нас уже нет.
- Два пидора... — пару минут спустя Мэтт находит в себе силы говорить, и эти слова он выдыхает с нескрываемым офигеванием. — Твою налево десять раз, Доминик, мы с тобой — два самых что ни на есть настоящих пидора...
Он поворачивается ко мне лицом, хватает меня за плечи и изо всех немалых сил принимается трясти. Удержаться на ногах оказывается довольно непросто: никогда не думал, что в таком щупленьком тельце может скрываться подобная мощь.
Тем временем двинувшийся Беллз продолжает вопить, извергая волны отборной нецензурщины вперемешку с бессмысленными завываниями, мольбами и призывами к Богу.
В каком-то роде я его понимаю: осмелься я посмотреться в зеркало еще дома, на улицу в таком виде я бы не вышел.
- Ховард, ты посмотри на нас: мы же как из второсортного гей-клуба выползли, что же люди скажут...
Он продолжает трясти меня и страдальчески стонать о том, что он еще не готов к такой участи. И мне приходится брать дело в свои руки.
Изворачиваюсь, как ящерица, хватаю его за плечи, дергаю на себя и целую, затыкая вулкан трехэтажного мата своим ртом. Он громко мычит, но скорее от неожиданности, чем от негодования, и по инерции: это было так же внезапно для него, как и для меня самого, и Мэтт никак не мог успеть затормозить раскочегарившийся паровоз. Ответа получается добиться через добрых полминуты, и теперь он крепко обнимает меня за шею, грозя высосать из легких остатки кислорода своим цепким ртом и не пустить туда новый не менее цепкими руками. Недолго раскачиваемся в безуспешной попытке удержать равновесие, но успехом она не венчается, и мы падаем на плиточный пол, однако я осторожно удерживаю его, чтобы никаким макаром он не умудрился двинуться свежекрашенной красной макушкой об угол ванной и не дал бодуна еще больше. Хотя, боюсь, в его случае дальше сходить с ума уже невозможно
Кстати, надо не забыть сообщить ему, что мне нравится его новый гей-имидж: иак он выглядит более сексуально и заводит меня еще больше. Только говорить это нужно будет как можно более серьезно и томно, чтобы он поверил, охренел по-настоящему и дал мне фору. К тому времени, как до него допрет и он придет в себя, я буду уже далеко.
С силой вдавливаю его в холодный пол, он неловко ерзает и цепляется за меня своими длинными паучьими пальцами, такими же хваткими, стараясь оторвать меня от себя, немного отпихнуть, чтобы сделать пару глотков воздуха. Мэтт гладит мой затылок, пытается зарыться пальцами в волосы, как любит делать это обычно — еще одна причина, почему я долго не расставался с длиной, — но его постигает разочарование: там больше ничего нет. Коленями упираюсь в холодный кафель пола; кажется, скоро на них будут синяки. Немного больно, но это я чувствую в последнюю очередь.
Мэтт сдавленно хихикает, его нервный смех перемежается с хрипами, и все это настолько несерьезно, но по-настоящему, что болит где-то внутри. Там, с левой стороны, под ребрами. Я прижимаюсь к нему так близко, что его сердце пытается выскочить из моей спины через мою же грудную клетку, и целую его лицо везде, куда только достану, готовый поделиться воздухом, если понадобится.
Беллз нащупывает мое бедро, сжимает его, и в животе что-то переворачивается. Наверное, для него все это — шутка, но для меня — ни капли. Мне все это уже совсем не смешно.
В скором времени следует прекратить эту забаву, чтобы не случилось непоправимое, но сейчас я стараюсь захватить в себя про запас столько Мэтта, сколько получится.
Мы не сразу слышим, как кто-то стучит в дверь. Беллз улавливает стук только со второго раза, мгновенно вскакивает, делает страшные глаза и намекает мне, что сейчас может произойти пиздец.
Подобно реактивным ракетам, мы тотчас подрываемся с места, смотримся в зеркало, подозревая, что сейчас придется приводить себя в порядок и много-много врать или оправдываться. Ледяная проточная вода — сейчас это необходимый минимум.
- У тебя губы распухшие, — шепчет Мэтт, придирчиво оглядев меня. В его голосе слышится беспокойство.
- У тебя засос на шее, — еще тише, одними губами, но дразня отвечаю я.
По привычке хочется пригладить волосы, но пальцы не встречают сопротивления. Что ж, только что мы открыли первое преимущество такого издевательства над собой.
- Мэтт? — доносится из-за двери: там явно устали ждать. — Все в порядке? Что ты там делаешь? Кто звонил в дверь? Как ты там? Что-то случилось?
Беллз ошарашен таким количеством вопросов на свою бордовую голову сразу, он растерян, но решает брать бразды правления ситуацией в свои руки.
- Ба!... — он смотрит на меня большими глазами, полными надежды, прося помощи, но я машу на него руками, и он продолжает выкручиваться. — Мы с Домиником! Щас откроем... ты только не пугайся: все в порядке!
Мэтт берется за ручку, но тут же смотрит на свой дикий хайер в зеркало и, видимо, сдает позиции, сдувается; опасается, как бы у его бабушки не случился приступ.
- Может, ты первый? — с мольбой в голосе просит он. — Ты и до этого блондинистым был, она особой разницы не заметит...
Пожимаю плечами, отпихиваю Беллза от прохода и осторожно высовываю голову из проема.
- Э-э... Здрасте... — в ход идет одна из моих обаятельнейших улыбок, но я чувствую, что это — полнейший провал. — А мы здесь... э-э... плюшками балуемся!
- Какими, на хер, плюшками?! В ванной?! — из-за угла шипит мне в спину Беллз, и я пихаю его в живот благоразумно спрятанной за дверь рукой. Надеюсь, отговорка про плюшки проканает, и при следующих расспросах мои покрасневшие губы можно будет списать на варенье.
- У нас все в порядке, даже больше! Как видите, в этом сезоне у пи... э-э... парней в моде... э-э... более смелые... э-э... решения в выборе стиля и цвета... э-э... причесок, поэтому... — я сам не понимаю, что несу, но это однозначно гораздо лучше, чем блеянье еще не отдышавшегося Мэтта. — Как я вам?
- Неплох... — осторожно отвечает миссис Беллами, и я секундно ликую: кажется, контакт с залом налажен, то есть полдела сделано.
- Но здесь есть ма-а-аленькая загвоздка, — продолжаю я. — Понимаете, все дело в том, что мы с Мэттом решили... э-э... приобщаться к последним модным тече... э-э... новым тенденциям... ну... вместе. В общем, он сам сейчас все вам покажет, только не падайте.
Мэтт осторожно высовывает кислотную челку за дверь, и в какой-то момент я понимаю, что ему повезло гораздо больше: вся эта хрень вскорости смоется, в то время как мне придется еще долго ходить так, пока волосы не отрастут полностью.
Его бабушка хватается за сердце, ее глаза вылезают из орбит. Она шумно выдыхает.
- Мэтт!... Тебя ни на секунду нельзя оставить в одиночестве! — уши Мэтта пылают и сливаются с волосами. — Что бы сказали твои родители?
Беллз вздрагивает, словно ему отвесили пощечину. Веселье, неумело завуалированное под сожаление, сменяется бессильной злобой и обидой.
- Не. Напоминай. Мне. О них, — бросает он сквозь зубы и с силой захлопывает дверь, так что с потолка дождем сыплется штукатурка.
Мэтт садится на край ванной, по старой привычке пытается зарыться в волосы и откинуть их с лица, но его рука не встречает противостояния, и какое-то время он удивленно смотрит на свои тонкие белые пальцы. В темноте его рука напоминает кости. Кажется, резинка ему больше никогда не понадобится.
Прислоняюсь спиной к стене напротив, какое-то время стою без движения, потом опускаюсь рядом с ним. Сначала осторожно, но ванная стоит крепко и устойчиво, поэтому расслабляюсь и лишь упираюсь рукой в бортик. Другой обнимаю Мэтта, он подвигается ближе, кладет голову на мое плечо. Правой рукой облокачивается на мое колено, и я вздрагиваю, в животе что-то тянет и сжимается, хотя он ничего не имеет в виду этим жестом.
Слышно лишь наше дыхание, тихую возню за дверью, а потом он говорит:
- Я никогда не был ни с кем из них особенно близок. Все мы были как-то сами по себе. Мама, предок, Пол, я... Хотя нет. Скорее, мы с Полом были вместе, поскольку разница между нами невелика. Но мы были благополучной семьей: никаких ссор, криков, обид, летающей посуды... Все было замечательно, — не слышу — скорее догадываюсь, что он горько ухмыляется. — А теперь они делят имущество.
Я задерживаю дыхание, потому что Мэтт никогда прежде не упоминал свою семью, кроме, может быть, пары раз, когда его особенно пробивало на лирику. Осторожно глажу его затылок, тереблю волосы. Свою прическу он пощадил больше, чем я — свою, поэтому под подушечками пальцев ощущаются более-менее сформированные пряди, кончики которых и и перебираю. Пробегаю пальцами по его щеке, шее, чувствую: он с силой сглатывает, как если бы в его горле стоял ком. Опускаюсь по спине и пересчитываю выступающие позвонки. Сейчас он как никогда раньше кажется маленьким, хрупким, трепетным, и любое насилие в его отношении должно караться в тройном размере.
- Больно? — тихо спрашиваю я, и он отрицательно мотает покоящейся на моем плече головой. Голос Мэтта, когда он говорит, доносится приглушенно.
- Больно — это когда с ноги по почкам, — продолжает Беллз. Еще одна пауза. Он поворачивается ко мне лицом, кладет подбородок на мое плечо, и мне кажется, что под его обжигающим дыханием кожа сворачивается, покрывается ожогами, осыпается струпьями. — А это — обидно. Не потому, что я любил их больше жизни или они были прекрасной парой... Просто... Знаешь, когда шестнадцать лет ты живешь в полноценной семье, в атмосфере добра и взаимопонимания, а затем в один день у тебя все отнимают и остается лишь половина, которая бросает тебя бабушке и оставляет вообще одного... Становится тяжело.
От его дыхания по спине бегут мурашки, ладони мгновенно потеют, но я не дергаюсь. Мы сидим молча, небольшую комнатку освещает только повешенный над зеркалом светильник, по мощности освещения больше напоминающий свечку, и кажется, что за тонкими стенами нет уже ничего, кроме темноты.
Может быть, Мэтт тоже так думает, что-то о космосе и бесконечности вселенных, но сейчас ему явно не до этого. Поворачиваю голову — мы сталкиваемся нос к носу. Шумное дыхание щекочет мои губы, он трется своим носом о мой, и его глаза в темноте ванной кажутся даже не темно-синими и не черными — вместо них глубокие провалы, скулы обозначены еще резче и острее. Не могу удержаться и осторожно касаюсь его губ. Мэтт замирает, не отстраняется, не двигается вперед, словно прислушивается. Через пару секунд он сдвигается с мертвой точки и запечатлевает на моих серию смазанных легких поцелуев. На вкус они отдают солью, но вместе с тем — нежностью, грустью, трепетом.
Меня всегда удивляло его отношения к подобным вещам: он говорил, что для него обнять или поцеловать лучшего друга ничего не стоит, если он чувствует с ним настоящую, искреннюю духовную близость. Он пояснял мне это, когда я дергался, стоило ему взять меня на людях за руку. Он не считал себя "ненормальным", "цветным" или еще каким-то. Он был просто свободен от предрассудков.
- Рано или поздно я с этим смирюсь, — голос Беллза звучит так, словно он успокаивает сам себя. Эти слова даются ему непросто, но не из-за — я уверен — пересохшего горла, а лишь потому, что я выше, и ему приходится немного задирать голову. — Но это будет не скоро.
Только сейчас до меня доходит, что за все эти десять минут, проведенных здесь, я сказал только одно слово. Я не могу говорить: в глотке все горит, и от его прикосновений пылают губы. Он, наверное, никогда не задавался вопросом: а что чувствовал я в эти моменты? Кажется, нет. Если бы он понял хоть что-нибудь, вполне возможно, он начал бы отшатываться от меня, как от прокаженного.
- Ну...
И горло дерет, но не останавливает. Пытаюсь сподвигнуть себя хотя бы на стандартное «все будет хорошо», но для этого требуется слишком много сил.
- Молчи, — обрывает. — Ничего не говори. Не нужно. Я и сам все знаю.
Мэтт отворачивается, смотрит в зеркало, в котором отражаются два смазанных, нечетких силуэта. Как-то раз он сказал, что очень похож на своего отца. Каково каждый раз видеть в зеркале того, кто разрушил непрочный каркас семьи?
Все горит внутри, но хватать ртом спертый воздух, подобно выброшенной на раскаленный песок рыбе, я себе запрещаю.
У него острые плечи, узкая спина, но все равно становится в одночасье пусто, когда он поднимается и, помявшись пару вечных мгновений, бесшумно опускается передо мной на колени прямо на холодный твердый пол. От мысли о том, что он собирается делать, в груди холодеет. Ругаю себя за свою испорченность, одновременно вытирая мгновенно взмокшие и трясущиеся ладони о джинсы, и не могу поверить, что он собирается сделать то, о чем порой я мечтал по ночам, кусая губы, сжимая пальцы и всеми фибрами души ненавидя себя за все эти мысли.
Но что еще я могу подумать, видя, как он ломается, глядя на эту неуверенность, зажатость?
Мэтт не проводит с моей «молнией» никаких махинаций — только обнимает меня за ноги, льнет ближе, трется щекой о колено. От этого простого, но до дикости нежного жеста дыхание сбивается, и мне кажется, что ритм моего сердца просчитать невозможно, потому что в нем нет никакой закономерности.
Снова запускаю руку в его волосы, пока он прижимается ко мне. Перебираю мягкие пряди, чувствуя на подушечках едва ощутимую влагу: душно. Мэтт не дышит, невидящим взглядом он смотрит туда, где предположительно обретается стена. В темноте виден лишь его угловатый силуэт, и я пытаюсь отвести взгляд, чтобы не довести себя до удара, но он так и притягивает меня.
Такой маленький, беззащитный и беспомощный.
Раздается стук в дверь, мы не реагируем, а Мэтт немного меняет положение, упирается в мои колени лбом. Его плечи трясутся; все его тело сотрясает мелкая дрожь.
Это первый раз на моей памяти, когда он показывает свою слабость.
Я не шевелюсь. Мне нечего сказать, я не могу никак помочь. Поэтому только продолжаю размеренные движения руками, чтобы только он чувствовал, что я с ним, что я рядом. Я же его все-таки...
Наверное.

*
- Будем жечь память, — произносит Мэтт уверенно.
Я в недоумении, но не спрашиваю: на его лице стынут непоколебимое спокойствие и решительность, когда он вытаскивает из дома целую кипу виниловых пластинок. Я не рассматриваю обложки: я слышал от силы о паре-тройке из этих исполнителей.
Я никогда не интересовался, какие группы он любит. Знал только, что он ненавидит «The Tornados»: там играл его отец.
Он вываливает пластинки прямо на землю, сверху бросает картонные коробки.
- Чтобы взялось лучше, — поясняет от в ответ на мой удивленный взгляд.
Я молчу. Не считаю нужным говорить, что нужно положить картон вниз: это его дело. Жду, что будет дальше.
Тем временем он извлекает из кармана зажигалку: старая привычка носить ее с собой, хотя я уже довольно давно и небезуспешно отучаю его курить. Беллз осторожно поднимает одну из пустых коробок, подносит к ее уголку огонек и пару секунд ждет, пока по ней не начинают прыгать уверенные искорки. Потом ему обжигает пальцы и я помогаю в его начинании, хотя до сих пор не знаю, зачем мы это делаем: сжигаем раритеты.
Пламя берет только картон и только через десять минут, а винил пластинок лишь лениво плавится от высоких температур. Даже я чувствую жар на коже.
Мэтт с отсутствующим выражением лица смотрит на костер, тянет носом неприятный воздух — горячий, провонявший горелой глянцевой бумагой и плавящейся пластмассой, капающей слезами Армагеддона на землю.
Горит плохо, и мы делаем попытки раздуть пламя, подбросить старых газет или сухих листьев, но ни того, ни другого рядом с нами не оказывается.
Тогда Мэтт быстро срывается с места и убегает. Я не успеваю ничего понять, а он уже возвращается, на ходу откручивая крышку неизвестно откуда взявшейся канистры.
Он размахивается, делает рывок и выплескивает прозрачный бензин на едва тлеющие угли.
Ярко вспыхивает, обдает жаром; отворачиваюсь и закрываю рукой лицо. Надеюсь, ресницы на месте.
Когда получается привыкнуть к жжению в носу, поворачиваюсь обратно и вижу перед собой черный круг с неровными границами, состоящий из слабо догорающего пепла: всего того, что прошлые пятнадцать минут мы безуспешно пытались сжечь.
- Зачем? — спрашиваю я, даже не придавая значения факту, что только что мы едва не устроили пожар и теперь можем загреметь.
- Воспоминания, — просто отвечает Мэтт, и больше я ни о чем не спрашиваю. – И страхи.
Мы стоим плечом к плечу на заднем дворе дома его бабушки, смотрим на кучу золы, от которой в небо поднимается черный непрозрачный смрад. Беллз держит руки в карманах мешковатых штанов, и краем глаза я вижу, как дрожат его губы.
Обнимаю его за плечо, прижимаю к себе. Как старший — младшего.
Он утыкается носом в мою шею, смотрит на останки былой вспышки ярости не прямо, под углом. Как получается.
Я не уверен, что он отчетливо видит полную картину, но ему больше и не нужно.
Его тонкие пальцы сжимаются на поясе моих джинсов. Я не шевелюсь.
Воспоминания — они плохо горят.