Real People Slash

Оффтоп: здесь должна быть длинная вступительная речь, но мне лень.
сегодня вторник, с меня - продолжение, с вас - радость и прочие положительные эмоции. наслаждайтесь.

22.
И мы – вот ведь неожиданность - снова не разговариваем. На этот раз тотальный игнор затягивается надолго. С течением времени мы, как и любые живые существа, приспособились и научились при необходимости не сталкиваться нос к носу, поэтому вероятность любых неожиданных встреч сведена к минимуму.
Никогда не думал, что такое когда-нибудь произойдет, но теперь мы друг друга даже не слышим. Если он обитает в гостиной, телевизор бормочет на минимальной громкости. Если я говорю по телефону, я либо закрываюсь в спальне, либо на всю мощность выкручиваю в ванной воду. Прямо два холостяка, обосновавшиеся в разных комнатах одной небольшой квартиры, арендуем жилплощадь, чтобы где-то перекантоваться до лучших времен. Мэтт снова спит на диване, хотя иногда умудряется проскользнуть в кровать первым – и тогда на диван приходится идти мне. Иначе он же будет визжать, как недорезанная жертва маньяка, если я вдруг решу ужом проскользнуть под одно из одеял на самый краешек.
А за окном медленно, но верно проплывает февраль, зима тает на глазах, сосульки тают на крышах. Накатывает необъяснимая хандра, которую я попросту сваливаю на предвесенний авитаминоз, но кого я пытаюсь обмануть? Конечно, во всем виноваты наши бесконечные непримиримые разногласия. Я понимаю, что время истекает, что с каждым днем мы отдаляемся все больше, а возможностей помириться остается все меньше, но ничего не предпринимаю. Сторона-зачинщик не хочет идти на сближение – что ж, даже не буду пытаться ее принуждать, в этом нет никакого смысла.
Время от времени я расхаживаю без майки, гордо сверкая полученными увечьями и со злым удовлетворением наблюдая за хаотичной сменой выражений лица Беллза. Я мог бы предпринять так много, но выбрал самый ребяческий вариант и теперь медленно давлю на и без того расшатанную психику, непонятно на что надеясь. На манну небесную, которая в один прекрасный день вдруг свалится на наши вскипающие головы и вновь все расставит по полочкам, предварительно вытерев с них многовековую пыль? Возможно, почему нет? Попытка не пытка, в любви, как на войне, все средства хороши, а у нас здесь имеет место быть и первое, и второе, и даже третье
Мы здесь вскоре зарастем паутиной, если не организуем новую цивилизацию долбанутых на всю извилину шизофреников, целый крошечный мир, в котором будем правителями такого же ненормального народа. И при этом очень несчастного: если мы не можем разобраться с собственными проблемами, как мы можем пытаться разобраться еще с чьими-то? Беллз – несмышленый ребенок, которому не под силу решить, на какой гитаре играть следующую песню, а во мне планомерно развивается децидофобия – стойкий страх принятия важных решений.
Я однажды уже решил поселиться рядом и стать на время его голосом.
В общем, пока мы бездарно проебываем свою молодость и свой талант, мимо показательно шествует жизнь и машет нам изящной ручкой, а нерегулярные посещения госпиталя продолжаются. Я даже не в курсе, есть ли какие-то продвижения с мертвой точки, поэтому перед следующим выездом ставлю Мэтта перед фактом: я иду с ним.
- Должен же я собственными ушами услышать, как долго еще мне придется тебя терпеть, - не терпящим возражения тоном говорю я и набрасываю на плечи пальто.
Он только недовольно поджимает губы и молчит. Никогда не думал, что такое простое явление, как молчание, лично для меня может потерять изначальный смысл.
В такси мы тоже не произносим ни звука. Он изредка зевает и смотрит в окно, уперевшись лбом в холодное стекло. Небо по-прежнему переливается всеми оттенками серого - ранним утром оно отсвечивает цветом мокрого асфальта, под вечер начинает напоминать лунный камень. Не помню, когда мы в последний раз видели солнце. Вскоре я и подавно забуду, как оно выглядит, и буду ориентироваться лишь по картинкам в детских книжках со сказками. В конечном итоге я решу, что оно и в действительности идеально круглой формы, лучи равномерно распределены по периметру, а посреди окружности обязательно красуются большие голубые глаза и озорная улыбка.
Если у всех солнц одинаково голубые глаза, мое персональное совсем недавно перестало светить.
Иногда радужка способна менять цвет, но это случается редко и только в случае сильного нервного потрясения. Она блекнет и выцветает, как старая фотография – от воздействия неумолимого времени, становится серой, почти прозрачной, бесцветной. И Мэтт смотрит на меня глубокими провалами, не выражающими никаких эмоций, аккурат по патогенезу.
Порой мне начинает казаться, что его грызет еще что-то помимо наших личных трений. Он и раньше был рассеян, но с некоторых пор я то и дело нахожу сахарницу в холодильнике, а гитару – в ванной. К лицу приклеилось перманентное отсутствующее выражение, а сам он вздрагивает от испуга, завидев меня. Точно не ожидал.
Конечно, все гении находятся на своей волне и прислушиваются к каким-то особым сигналам, которые ловят либо из космоса, либо из преисподней. Но я знаю Беллза – своего Беллза – безумного, подвижного, непоседливого, интересующегося, вечно скачущего с места на место, словно ему вставили клизму с высокой концентрацией кофеина. Беллза, которому жизнь без поисков приключений на тощую, костлявую задницу – не жизнь, а концерт без разбитой гитары (или какого-нибудь участка моего лица) – не концерт.
Теперь я живу с тенью, с отголоском прошлого, внезапно притихшим и посеревшим. Разумеется, я понимаю, что ему сейчас нелегко – да что там, нам обоим не слишком просто, - но такая мелочь не повод опускать руки.
И почему, ну почему все мы так любим придумывать себе сначала сложности, а затем – оправдания? Как будто без них легко влачить свою жалкую лямку, словно не хватает острых ощущений. Жажда экзотики? Скука в самом банальном ее проявлении? Унылая реальность, серость будней?
Я летчик-испытатель, если нашу деятельность можно назвать рутинной и однообразной.
А если нет человека – нет проблемы, то как заставить Мэтта наложить на себя руки?
Быстро моргаю несколько раз, с силой зажмуриваясь, провожу рукой по лицу, прогоняю наваждение прочь. Самоубийства? Какие самоубийства?
Никто не посмеет покидать этот свет, пока я жив.
Беллз по-прежнему внимательно пялится в окно. Что он там, королеву английскую, совершающую свой ежедневный променад, узрел? Окрестности затянуты мерцающим в тусклом свете утра непроглядным туманом – так типично для этих мест. Деревья стоят неподвижно, похожие на стойких часовых, на оловянных солдатиков, охраняющих покой важных персон, хотя их черные обмундирования обтрепались и выцвели. Или же это просто обман зрения?
Таксист что-то тихонько напевает себе под нос, а мы сидим по разным углам машины, на противоположных сторонах одного сидения, как дети малые, и жмемся как можно ближе к краям, чтобы сохранить как можно больше расстояния между нами. Если вдруг двери сейчас откроются, мы вывалимся на проезжую часть, прямо под колеса проезжающих мимо машин, и, скорее всего, бесславно закончим свою блестящую карьеру преуспевающих музыкантов, а вместе с ней – и мучения, которым сами же себя и подвергаем.
Идиоты.
Если бы только можно было поменяться местами. Хотя бы на сутки. Чтобы я устраивал сцены у фонтана, показательно крутил и хвостом, и носом одновременно, отвечая отказом на любой шаг к перемирию и закатывая истерики, а он бегал за мной, ползал на коленях, ублажая мое чрезвычайно немаленьких габаритов эго, и слезно молил о прощении. Тогда бы я посмотрел на него – крошечного, мизерного; униженного, несчастного, жалкого. Я бы хотел опускать его самолюбие ниже ватерлинии одним лишь мановением брови и лежать на диване с гитарой в обнимку, не обращать внимания на бестолковую, суетливую возню, давление на жалость, низкокачественную игру на публику и мольбы вновь вернуться к истокам.
Я хотел бы услышать его голос. Его говор, пение, крики, всхлипы, хныканье и стоны. Я хотел бы быть им причиной. Чтобы он тяжело дышал и дрожал, чтобы не стеснялся собственной громкости, чтобы отзывался на каждое касание, на каждое слово – шумно, бесстыдно, откровенно. По-блядски.
Мне надоело молчание, его стало невозможно выносить. Я устал вести диалоги и вступать в дискуссии с самим собой – так и до раздвоения личности недолго. Я хочу, чтобы моих ушей касалась человеческая речь, хватит с меня шума дождя, шелеста шин по асфальту, стука веток по стеклу, которые неизвестно кто с какого-то хрена окрестил романтичными и успокаивающими нервы.
У меня больше не осталось нервов, которые можно было бы успокоить.
Так ведь и самому коньки отбросить недолго. Проткнуть пару пальцев иглой, криво вывести кровью на стене: «Прощай, жестокий мир» - и трагично скончаться в самом расцвете сил и славы, накачавшись чем-нибудь запрещенным и снеся себе полголовы выстрелом из двустволки.
Или это уже было?
Но нельзя: некому станет платить за аренду квартиры, стучать на ударных в какой-то там группе, которая и так уже трещит по швам, обаятельно улыбаться камерам и лицемерить, притворяться, что все хорошо, все просто прекрасно, понятие «проблемы» нам неизвестно, сами проблемы нас не постигли, мы живем в раю и по выходным пропускаем стаканчик-другой с Фредди Меркьюри, Джими Хендриксом и Бобом Марли.
Я устал. Мои мимические мышцы, отвечающие за движение губ и принятие ими различных форм, давным-давно замерзли, парализованы, отмерли; я вскоре и сам разучусь производить членораздельную речь, буду способен лишь нелепо гримасничать. Никто и не заметит: я так долго не появлялся на людях, что все уже успели обо мне забыть.
А в одиночку Мэтт не справится. Он продолбает все, что в итоге вышло у нас троих, как в данный конкретный момент продалбывает те остатки, которые мне невероятными усилиями удалось сохранить.
Вот и приходится мучиться, ходить как по минному полю, глядя под ноги и внимательно следя за каждым своим словом, как бы я ни был зол, раздражен, потерян, растерян или напуган, у меня нет права его бросить. Он ведь ребенок, мой ребенок, за которым я обязался ухаживать долго и счастливо, пока смерть не разлучит нас. За ним ведь нужен глаз да глаз, чтобы никуда не влез, ничего не перевернул, ниоткуда не свалился. Чтобы не повредил себе еще какую-нибудь жизненно важную систему.
Мы похожи на хрестоматийную неполноценную семью: маленький несмышленый ребенок-непоседа и мать-одиночка, ставящая отпрыска на ноги и мирящаяся со всеми его капризами. Она может выходить из себя и сходить с ума, но все равно любит его всем сердцем, ведь он – ее.
Вот и я прикипел на свою голову, теперь нас можно оторвать друг от друга лишь с помощью хирургического вмешательства, острого скальпеля и смертельной дозы наркоза. Возможно, сам Мэтт не осознает это до конца, но если нас разделят, то он почувствует зияющую, сосущую, засасывающую пустоту, как будто он донор, у которого изъяли половину органов и передали их реципиенту, одной ногой стоящему в могиле.
Если печень, почки и легкие можно разделить пополам, то сердце придется вживить кому-нибудь одному. И я уступлю, отдам безраздельно, безвозмездно, без раздумий и колебаний, чтобы обеспечить ему еще хоть несколько дней на этой земле. Чтобы жил.
Из всех наших вместе взятых внутренностей можно составить лишь одного полноценного человека. Друг без друга мы – неполноценны.
Интересно, а операции по пересадке голосовых связок бывают? Я соглашусь отдать свои, потому что все равно в них не нуждаюсь: я же не голосом работаю; а он, быть может, посчитает их достаточной платой, извинениями, снизойдет до меня.
Появится возможность давить на жалость.
Но тогда он не сможет петь.
У меня ведь самые обычные, самые нормальные, ничем не примечательные связки, не длинные, даже не короткие. Единственное, что досталось мне при рождении, - чувство ритма; может, слух когда-то тоже был, но стадо слонов сплясало все китайские народные танцы на моих ушах раньше, чем кто-либо это понял.
Я готов лишиться нервной системы и костного мозга, только бы это дало мне какие-нибудь льготы, преимущества при проведении операции «Феникс», при построении новых мостов наших отношений. Пусть будут снисхождение, недоверие и жалость, пусть меня перестанут воспринимать всерьез – я не скажу и слова, если эти жертвы помогут ему относиться ко мне так же, как и раньше.
Очередей в госпитале нет, поэтому в кабинет мы входим сразу. Врач нейтрально, беспристрастно приветствует нас, задает пару стандартных вопросов и усаживает по-прежнему холодного и отстраненного Мэтта на кушетку, я сажусь рядом.
Беллз послушно подставляет шею, когда с нее принимаются осторожно стягивать бинты, слой за слоем, обнажая медленно заживающие повреждения. Под грязно-белой повязкой оказываются болезненные рубцы, окруженные фиолетово-желтым ореолом; увидев это, я едва сдерживаю страдальческий, сочувствующий вздох. Ткани постепенно затягиваются, уверен, что два месяца назад картина была гораздо менее утешительная, но впереди по-прежнему остается неопределенный период реабилитации.
Пожалуйста, скажите, что до его полного выздоровления мы не успеем друг друга поубивать.
- Уже лучше, - сообщает доктор, и Мэтт почти незаметно улыбается кончиками губ. – Процесс заживления идет хорошо, состояние удовлетворительное, жить будете, а с течением времени – и петь.
Оказывается, я умею дышать.
Было как-то незаметно, что все это время дыхательные пути как будто сдавливала невидимая рука.
Слава тебе, кто бы ты ни был там, наверху, пусть даже я в тебя не верю. Рано или поздно все наладится.
Если разрушить группу мы не успеем раньше.
- Успехи есть? – продолжает интересоваться человек в белом халате. – Говорить пытаетесь? Получается?
Он спасает наши задницы, так долго держит в секрете имена своих посетителей, а я даже не знаю его имени.
Беллз отрицательно качает головой. А мне и сказать нечего: я понятия не имею, пытался ли он хотя бы раз сдвинуться с мертвой точки. Он не уведомлял меня об успехах или неудачах, не жаловался на боль и ряд возможных сложностей. Получается, что я пребываю в счастливом неведении, находясь с ним в радиусе одной квартиры.
Как быстро могут отдаляться люди, уперевшись рогом в одну стену. С разных сторон.
Неожиданно Мэтт щиплет меня за ногу, выдергивая в реальность, и я подпрыгиваю, с негодованием выдыхаю:
- Ай! Больно!
Он пожимает плечами в манере «что и требовалось доказать», а я, потирая пострадавшее место, переспрашиваю:
- Что?
- Мистер Беллами утверждает, что из-за боли пока не может говорить.
- Да, я знаю, он ставил меня в известность, - мне удается обуздать желание познакомить его и без того кривой нос с моим коленом. Синяк останется... Как будто мне расписной спины недостаточно. – Как долго еще он будет сидеть на моих плечах бесполезным балластом?
Беллз предостерегающе сверкает глазами, но у меня появились еще одни свободные уши, как я могу упустить такую соблазнительную возможность по ним проехаться, выплеснуть в их раковины все, что наболело; все, что достало и мешает жить; все, что мне пришлось претерпеть?
Руки невольно тянутся к собственному горлу, чтобы передавить связующие каналы и перекрыть словесный поток, стремящийся бессвязной, но напористой струей вырваться на долгожданную свободу; чтобы чем-то их занять, приходится схватиться за край кушетки. Это привлекает лишнее внимание, так что я непосредственно кашляю.
Так и сорваться недолго. Лишь бы выдержать и не обрушить весь негатив на ни в чем не повинных людей; пускай он жрет изнутри – не страшно, я справлюсь, мне не впервой, только бы никто не понял, что все мое стальное самообладание напоминает расшатанную стремянку: с виду, казалось бы, вполне рабочий инструмент, но только попытайся ступить на него шаг – и вся хлипкая конструкция рухнет, завалит пол деревянными ошметками, осколками, крошкой и пылью, похоронит под собой незадачливого строителя.
Здесь нет подходящего фонтана, чтобы устроить возле него сцену.
Почему я ни с того ни с сего завожусь с пол-оборота?
А Мэтт вновь вслушивается в наставления своего лечащего врача, согласно кивает, легко улыбаясь и беззаботно болтая ногами. И он так давно не адресовал свои улыбки конкретно мне, что хочется озвереть, вскочить с места, отодрать от стула металлическую ножку и двинуть его по затылку – один раз, можно несколько, только бы прекратил строить из себя неприкосновенную девицу, которая считает себя выше общения с подозрительными, невменяемыми типами вроде меня.
Стискиваю челюсти до хруста и треска, а длинные речи ненависти неистово бьются с той стороны, стремясь выбить зубы и протиснуться сквозь получившиеся просветы; в голове образуется неясный гул, напоминающий шум аэропорта. Здесь не примадонне нужен врач, а мне, только мне – квалифицированный специалист, смирительная рубашка, пустая комната с резиновой обивкой, без окон и с идеальной звукоизоляцией. Чтобы я мог кидаться на стены, грызть их, драть ногтями, изрыгать проклятья вперемешку с извинениями и признаниями. Чтобы мне наконец-то выдалась возможность выпустить пар.
Вот только я не хочу лечиться.
Вместо этого я хочу выбить из Мэтта всю лицемерную спесь. Я хочу, чтобы он прекратил разыгрывать спектакль одного актера и попытался посмотреть на ситуацию с моей точки зрения. Держу пари: увиденное ему не понравится – но я заставлю пропустить эмоции через себя, прочувствовать до дна все, что по его вине пришлось испытать мне, а затем прикажу жить с этим дальше. Хорошие актеры ведь так и делают, правда? Все их слезы всегда – настоящие.
Он может сколько угодно строить из себя ягненка, отбившегося от стада богобоязненных овечек, но не на того напал. Я могу быть не только барабанщиком в его группе и послушным, примерным лучшим другом.
Если бы ты только знал, сколько личностей бьется во мне, сражаясь за право прорваться на свободу и сделать с тобой все то, что не приснится ни в одном страшном сне.
Бормочу что-то бессвязное в качестве извинения и срываюсь с места, выпрыгиваю в длинный коридор. В спину с силой взрывной волны толкают два непонимающих взгляда, хлопаю дверью и с облегчением приваливаюсь к стене, потому что наваждение начинает медленно отпускать. Я ведь на самом деле не хочу ничего такого – просто накручиваю себя, раз за разом прогоняя в голове возможные варианты развития событий, реплики, которые можно было бы сказать; прокручиваю на бесконечном повторе интонации голоса и выражения лица. Кто знает, как на его месте отреагировал бы я?
Хотя я и так нахожусь практически на его месте. И почему-то мне не хочется лезть на стену из-за внезапного пробуждения моей истинной сущности. Мы не девчонки, которые способны устраивать истерики на пустом месте; если что-то случилось – это случилось, прошлое не воротить, так какой теперь смысл забиваться в угол и оплакивать содеянное? Мы – парни, если мы дали себе волю, значит нам так было нужно.
А если вся разница состоит в том, что я просто этого хотел?
Изначально у нас было три полноценных жизни и одна нулевая, как в компьютерной игре. Свою первую мы истратили еще в свои далекие восемнадцать, когда удовлетворяли подростковый испытательский интерес. Она не пропала зря, поскольку мы расставили все точки над «I» и после этого, наверное, стали еще ближе.
Я не считаю Гластонбери: долг за долг, никаких перемен.
Вторая лопнула в день моего рождения. Это было первым звонком – тогда-то все и надломилось, только мы сами этого не поняли, будучи слишком заняты самокопаниями и рефлексией. Мы не имеем строительного или архитектурного образования, но, наверное, нам не составило бы большого труда скрепить цементом и замазать штукатуркой трещину на начальной стадии.
Третьей мы лишились в следующий раз, когда повздорили по поводу концерта. Одно перекрыло другое, усугубив ситуацию и вызвав осложнения. Блокировать причину и предотвращать последствия всегда было проще, чем лечить итоговые результаты, но легких путей мы не ищем - мы ругались друг с другом и успокаивали самих себя, поэтому нам было не до того.
Эта жизнь будет последней, как мы ей распорядимся?
Стоящий поблизости кофейный автомат оказывается очень вовремя.
Кофе? Блять, какой, на хер, кофе? Мне сейчас поможет по меньшей мере пол-литра виски.
Шарю по карманам в поисках мелочи, нажимаю первую попавшуюся кнопку и делаю крупный глоток, даже не закашлявшись, несмотря на то что горячо. Немного трясутся руки.
Я снова накручиваю себя, медленно, но верно довожу до нервного срыва, который когда-нибудь обязательно случится, хотя мог бы просто дать себе миролюбивую установку и пустить все на самотек. Ведь если бы я сам был изначально открыт для диалога, кто знает, может быть, мы и не забрались бы в такие непролазные дебри. Давно пора привыкнуть: Мэтт – ребенок, маленький и несмышленый, ранимый и зависимый от окружающих, только прикрывающийся маской безразличной сволочи, на самом же деле эмоциональный и восприимчивый. Он застрял на уровне развития старшеклассника, коим был, когда мы и познакомились; в то время я терпел и поощрял все его загоны, причуды и выходки, мне было интересно и весело порой принимать в них участие. Наверное, именно поэтому мы так удачно спелись за столь короткий срок. Я всегда был морально более взрослым и зрелым, может, именно поэтому это я всегда веду его за собой и опекаю, а не наоборот. Он добровольно отдал мне лидерство, интуитивно потянувшись к тому, кто сильнее и приспособленнее, а что сделал я? Дал понять, что такой же зеленый идиот, отличающийся только ростом, весовой категорией и присутствием пробивной наглости?
После таких мыслей опускаются руки. Причем опускаются в прямом смысле, и недопитый безвкусный кофе выплескивается на пол. Пиздец, я даже с таким простым делом не в силах справиться, какой придурок доверил мне чувствительного и хрупкого человечка, к которому прикоснись – и он рассыплется на том же месте?
Ах да, этот придурок – сам Беллз, который доверился на свою голову, переступил через все барьеры, даже не обратив на них внимания, сократил до минимума дистанцию и в конце концов пострадал. Его можно понять: в каком-то роде мои действия – одновременный удар и под дых, и ниже пояса; он потянулся ко мне, как подсолнечник – к солнцу, а я его предал.
Хотя на самом деле я ни в чем не виноват.
Здравствуй, стокгольмский синдром, только тебя мне еще не хватало для полного счастья.
А кто тогда выступает в роли жертвы в нашем случае? Я - или все-таки он? Можно сказать, что это я принуждаю его, держу под колпаком, не отпускаю от себя далеко и сам не хочу отдаляться. Но с другой стороны – это я моральный заложник, это моя психика рассыпается в каменную пыль, как античная статуя, это я не могу разобраться, люблю или ненавижу, хочу прижать к себе и никогда не отпускать или же заживо расчленить на мелкие кусочки и закопать в каком-нибудь труднодоступном лесу, простирающемся на краю света, на глубине десяти метров.
Это мне приходится наступать себе на горло и сдерживаться изо всех сил, чтобы не сорваться. Это я привязан к нему, а не он – ко мне, это я страдаю от неизлечимой зависимости. Значит, жертва – именно я.
Но это приносит какое-то злое удовлетворение.
Что ты со мной делаешь, Мэтт? Ради чего это все? Тебе это нравится? Это льстит твоему самолюбию? Ты заключил пари, удастся ли тебе сломать меня всего за каких-то несколько месяцев?
Тогда радуйся: ты только что разжился кругленькой суммой, или на что ты там спорил. Уже сломал.
Сминаю и выбрасываю пустой пластиковый стаканчик в урну, делаю несколько глубоких вдохов, кое-как успокаиваюсь и прислоняюсь лбом к прохладной стене. Прикрываю глаза. Шум приемной доносится как через толстую перегородку, вроде бы он есть, но я не слышу его за своими мыслями, словно раскаленными гвоздями вбивающимися одна за другой в воспаленный мозг. Вместе с ними накатывает слабость, хотя я ничего не делал, однако почему-то чувствую себя измотанным, как после пробежки или мозгового штурма на контрольной в средней школе, когда одновременно помогаешь десяти человекам, сидящим рядом, не справляешься со своим вариантом и пытаешься не поддаваться панике, то и дело поглядывая на часы, которые оповещают о неумолимо приближающейся перемене.
А психолог здесь есть? Или лучше сразу – психотерапевт, чего мелочиться. Прием длится слишком долго, я успел бы сбросить немного груза, давящего на грудную клетку и влекущего к земле, словно сила притяжения. Скоро из-за тяжести деформируется мой позвоночник, на спине вылезет горб, который даже могила не исправит.
Успокоиться. Все, что мне сейчас нужно, - это успокоиться и не пугать и без того неадекватную диву, которая вскоре загнется от постоянного бездействия. Нужно уделять ему больше внимания, помогать справляться с проблемами, пусть даже надуманными, показывать, что я в любом случае буду рядом, выслушаю, никогда не отвернусь. Каким может быть диалог сторон, когда стороны лишь тешат эгоизм и тщеславие, превращая его в два отдельных монолога? С таким же успехом я могу заткнуть уши и громко повторять по кругу «бла-бла-бла» на любые обращенные ко мне слова.
Это глупо. Наше поведение – это беспросветная глупость, которую нужно искоренять общими усилиями. Чтобы достичь успеха, нужно объединиться, и тогда вместе мы станем непобедимы.
- Молодой человек, с вами все в порядке? – звонкий девичий голос вырывает меня из забытья, распрямляюсь и поворачиваю голову.
Возле меня остановилась молодая девушка в недлинном белом халате, в одной руке она держит папку, в которой, по всей видимости, собраны истории болезни ее пациентов, в другой – ручку. На ее шее висит стетоскоп, а на лице написано неподдельное беспокойство. Симпатичная.
- Да, я в порядке, - голос почему-то хриплый. – Все прекрасно, - мнусь в нерешительности. – Друга жду просто. Заждался уже немного. Все отлично.
Она удовлетворенно кивает, вежливо улыбается и идет дальше по коридору, вскоре достигая пункта конечного назначения – самого крайнего кабинета.
Облокачиваюсь о стену спиной, откидываю голову, снова прикрываю глаза. Приходит чувство неуверенного облегчения: теперь, когда у меня есть план действий, станет проще. В списке нет ни одной четко выраженной позиции, не представляю, как буду поступать, но уже одна только решимость успокаивает и придает уверенности. Отлично, так держать.
К тому моменту, как Мэтт выходит из кабинета, я уже начинаю подумывать о следующем набеге на кофейный автомат. Он выглядит не таким мрачным, как с утра, но его глаза распахиваются в ужасе, стоит ему только меня увидеть. Что, улыбка моя не нравится? Перестарался, наверное. А ведь так хотелось как-то показать, что все в конечном итоге устаканится и будет хорошо, обнадежить, продемонстрировать собственный внутренний душевный подъем.
Немного приглушаю кровожадный оскал и с участием интересуюсь:
- Как дела?
Беллз показывает большой палец, сохраняя при этом бесстрастное выражение лица, и, не дожидаясь моих обрадованных возгласов и прочей формальной атрибутики, направляется к выходу из госпиталя. Мы снова ловим такси, хотя могли бы пройтись пешком: путь-то близкий; усаживаемся так же далеко друг от друга, отворачиваемся каждый к своему окну. Как дети малые, честное слово. Ему самому не надоело разыгрывать оскорбленное достоинство и уязвленное самолюбие? Пьеса обречена на провал, потому что я знаю: он не делает того, что ему не нравится. Следовательно, если мы на профильном уровне продолжаем исследовать друг друга губами, языками, пальцами, рецепторами и нервными окончаниями, в первую очередь это нравится ему. Я бы никогда не стал его принуждать и заставлять идти наперекор своим желаниям.
Мы едем молча, в тишине, нарушаемой только мягким рокотом мотора, хотя я мог бы воспользоваться его безвыходным положением в корыстных целях и заставить выслушать все, что осело в горле неприятным налетом. Это неправильно, но кого сейчас волнуют общепринятые нравственные установки?
Люди отличаются от других живых существ не уровнем интеллекта и способностью преобразовывать окружающий мир в личных целях. То есть не только этим.
В первую очередь они отличаются тем, что способны идти на жертвы ради родных, близких и любимых, даже если это противоречит их собственным принципам и им придется переступить через самих себя.
- Я вот гадаю, - деланно равнодушно спрашиваю я, не глядя никуда конкретно, и с трудом сдерживаю так и норовящую растянуть губы улыбку, - какое количество истинных ценителей музыки посетит Гластонбери в этом году?
Выражение его лица в этот момент – бесценно. Синие глаза вспыхивают так ослепительно, что я невольно зажмуриваюсь; отчего-то учащается пульс, его скорость взлетает на десяток пунктов, а я не могу отвести от него взгляд, рискуя иссушить сиянием конъюнктиву и водянистую влагу, нанести повреждения сетчатке и роговице. Я так давно не видел того Мэтта, от одного мановения брови которого сносит крышу, что уже успел забыть, каково это – когда именно он является причиной кратковременных помешательств.
Уверен: он не бросается обнимать меня только из-за того, что движения стеснены металлической коробкой на колесах, именуемой такси; в каком-то смысле я этому даже рад: хочется посмотреть, как мой шаг, мое согласие, давшееся на удивление легко, повлияет на наше недалекое совместное будущее.
Беллз продолжает гореть невидимым огнем и источать обжигающее тепло всю дорогу до дома, и все прочие проблемы кажутся мелочными, ничего не значащими, смехотворными и нелепыми; и мутная погода, атмосфера которой больше подходит для триллера про зомби, и промозглый ветер, и сырость перестают внушать отвращение – теперь они просто иллюзия, фон, оформление, в контрасте с которыми Беллз выглядит еще более восторженным и искренним.
Вполне возможно, я еще неоднократно пожалею о своем скоропостижном решении – да и пусть; в конце концов, вызванная им реакция много раз окупит все сожаления с головой.