Real People Slash

Оффтоп: Just_Emotion пишет:

цитата:
формально автор выпилился до самого седьмого числа, и это правда. но вообще он подумал и решил, что достаточно намудачил в последний месяц, так что хотя бы этот вторник должен случиться по расписанию, то есть во вторник, а не в среду или четверг. так что в этот раз носите на руках няшного человечка, который любезно согласился пособить мне в этом нелегком деле и стойко выдержал целый вечер фееричного майндфака с моей стороны. а мне пожелайте хорошо провести последние в моей жизни осенние каникулы и дальнейшего вдохновения.

21.
На следующий день просыпаюсь я из-за того, что весь дрожу от холода. Одеяло намотано на меня коконом, но это не спасает от стелющегося по полу ледяного воздуха. Пахнет зимним утром, грязным снегом, пасмурным небом. Хер его разберет, какое сегодня число, но почему-то кажется, что никак не меньше середины января, если он, то есть январь, вообще уже не успел перевалить за половину.
Мэтта рядом, разумеется, нет.
Ну да, а чего я ждал? Того, что вот проснусь я, а мне и кофе в постель, и розу в зубы, и страстное танго до умопомрачения и синяков на боках из-за столкновений с мебелью? А потом ночи на крыше, романтичные мерзости шепотом на ухо, признания в вечной любви и предложения руки, сердца и прочих органов классического образца?
Конечно, я хотел бы. Пусть даже это пошло, неоригинально и попросту навязло на зубах – все одно лучше, чем наши бессмысленные баталии, возникающие на пустом месте и подпитывающиеся одной лишь нашей обоюдной глупостью. Почему нельзя сесть и спокойно, не повышая голоса, все прояснить? Почему срывается всегда он, а виноват после этого всегда я?
Почему у меня так стучат зубы, что я, блять, мыслей своих собственных не слышу?
По неведомой причине – интересно, по какой же – мне кажется, что ничего не поменялось, повиновавшись внезапно божественному вмешательству кого-то свыше, кто устал смотреть на мучения меня, идиота, и решил все-таки сжалиться над нами обоими, идиотами не меньшими. Если вторая половина кровати пуста и уже даже успела остыть, не имея семи пядей во лбу, догадаешься, что что-то произошло.
Вернее, кто-то. Произошел. Со мной.
Мэтт со мной произошел. Антихрист. Вселенское зло. Истеричная баба. Сумасшедший гений. Псих. Не от мира сего.
Нескончаемая обсессия. Необъяснимая, безграничная, глубокая. Наваждение.
Я ничего не забыл?
Я могу подбирать синонимы до скончания веков, но не в это утро, в которое комната обратилась карманным филиалом Антарктиды, а я собираюсь воздвигнуть себя на ноги и, даже не приняв душ, бесстрашно отправиться склеивать вновь поломанное, разбитое и истоптанное в пыль.
Пиздец, что ж так холодно?
Все мышцы, сопровождающие позвоночник от затылка и до самых пяток, невыносимо ноют и молят о срочной помощи. За каждым движением, даже малейшим, следует ломота. До щенячьего визга хочется влезть в горячую воду, сильной струей бьющую из крана, и остаться в ней навсегда.
Неплохая ночка выдалась, ничего не скажешь. Было хорошо – бесспорно, в этом нет никакого сомнения. Но стоит ли сомнительное плотское удовольствие разрушенных до фундамента взаимоотношений? Почему я, добившись наконец своего, не рад? Почему я согласен добровольно вернуться к изматывающему молчанию, вместо того чтобы глубже увязать в той липкой, затейливой паутине, которую мы сами же и плетем? Почему мне не хватает силы воли, чтобы сдержаться и оттолкнуть?
Жизнь не похожа на дешевую мелодраму. В кино графика – хуже. Главные герои – красивее. Обстоятельства порой до боли те же, только все – игра на камеру, за которой стоит специальный человек и держит в руках распечатанный сценарий, руководящий всем действом. Все те глупости продуманы и прописаны изначально, задействованные в съемках лица не чувствуют себя придурками, потому что делают свою работу и к тому же получают за это неплохой гонорар.
А что у нас? Тот же самый бред, из-за которого я сотни раз показательно плевался. Так не бывает? Это глупо, тупо и нелепо? Сопливо и жалко? Из каждой ситуации есть элементарный выход, до которого легко можно додуматься, лишь пораскинув единственной извилиной?
Херня. Как бы не так.
Как оказалось, это случается. Причем случается гораздо чаще, чем можно предположить. Случается у абсолютно разных людей, у лучших друзей, у полных противоположностей, по нелепому стечению обстоятельств оказавшихся одного пола. Наверное, я ни черта не разбираюсь в человеческой психологии – да что там, так и есть. Иначе я бы уже давным-давно освободился от неудобных пут и стал самим собой. Свободным.
Эта взаимная тяга необъяснима. И ни хрена ничего не наладится, пока мы не разгадаем ее загадку. Мы готовы разорвать друг друга в клочья, не подлежащие восстановлению и сборке обратно в единое целое, но при этом все равно проживаем в одной квартире. Мы не желаем друг друга видеть, но при этом все равно каким-то неведомым образом оказываемся в одной постели. Это замкнутый круг: ссора – секс – ссора, вызванная совместной ночью – снова срыв – и снова ссора… И ведь казалось бы: мы взрослые люди, что мешает нам держать себя - в руках, а джинсы – застегнутыми, не наступать снова и снова на одни и те же грабли, чудесным образом поджидающими как раз прямо под нашими ногами? Мы попали в какую-то рекурсию, застряли в Дне Сурка – черт его разберет, только почему-то его язык неизменно оказывается у меня во рту, в горле, а все мои внутренности уходят в свободный полет, беснуются внутри, бунтуют и кричат, чтобы я не смел упускать этот шанс.
Вот так и получается: на следующее утро тошно видеть собственное отражение в зеркале. И не потому тошно, что щеки осунулись, глаза запали, волосы стали на паклю похожи. Хер с ней, с метросексуальной оболочкой. Тошно потому, что каждый – сам пиздец своей судьбы. А мы своими распоряжаемся весьма неблагоразумно.
Ха, какую демагогию я здесь развел, окоченев до самого скелета, поглядите только. Раз уж мне все равно нечего здесь делать, в этом добровольно-принудительном заточении с невинным, на первый взгляд, исчадием ада, напишу-ка я книгу. Она будет называться: «Выживание с Мэттом Беллами в полевых условиях: краткий курс начинающего бойца» - и состоять всего из одной фразы. «Будьте готовы ко всему». На первых порах этот эпос будет пользоваться оглушительным успехом, я получу Нобелевскую премию мира за достижения в области развития современной литературы, а затем проиграю херову тучу судебных исков и останусь банкротом у разбитого корыта, потому что недовольные покупатели повально начнут обвинять меня в нелогичности и неправдоподобности. А чего вы от меня хотели? Даже если, находясь с Мэттом, ты готов ко всему, - ты все равно ни к чему готов. Таков парадокс. Если сегодня я готов к нашествию Мышиного короля и пляскам деревянных игрушек на столе, этот уникум притащит воздушного змея, а то и парашют. И заявит, что сейчас мы пойдем на крышу и будем готовиться к летному училищу. Или к полетам в космос. Они будут очень кстати, когда инопланетные пауки, преодолев связанные с гравитацией неудобства, явятся на Землю и захватят все, что движется.
И плевать, что дом всего лишь пятиэтажный – моргнуть не успеешь, как переломаешь себе все кости.
Он ведь гений. А гении – они умеют летать.
Мне бы тоже сейчас ускоряющий пинок под зад не помешал. Я здесь лежу, пытаясь прийти в себя, а температура окружающего воздуха продолжает неумолимо падать. Скоро все стены покроются инеем, стекла – лопнут от резких перепадов и разницы в показателях. Да что там – я уже чувствую, как холодок цепляется за скольки-то-там-дневную щетину и сковывает лицо, замораживает мимические мышцы, воздействует на рецепторы, притупляет восприятие. Превращусь я сейчас в снежного человека, отупею, а потом попаду в институт по изучению всякой антинаучной дряни и совсем сгину к хреновой прабабушке. Нет, так не пойдет. Где там мои джинсы?
Джинсы оказываются под кроватью, на расстоянии вытянутой руки. Натягиваю их прямо на голое тело, осторожно поднимаюсь на ноги. Непроизвольно морщусь. Вся спина невыносимо саднит, исцарапанная и исполосованная, плечи тупой болью протестующе отзываются на каждое прикосновение. Точнее, некоторые их участки – только те, которые покрыты лиловыми пятнами, очень напоминающими отпечатки рта.
И кто здесь еще кого хорошенько отделал?
Поеживаясь, выбираюсь в гостиную. Здесь еще холоднее, и все из-за того, что окна открыты нараспашку, а моя юная оскорбленная Сногсшибательная Королева* сидит на подоконнике, свесив ноги. В уличную сторону.
Хочу поприветствовать его стандартным вежливым: «Доброе утро» - но вместо этого у меня как-то само собой выходит:
- Ты совсем ебнулся?
А он и ухом не ведет. От неебически студеных градусов Цельсия волосы встают дыбом. По всему телу.
Начинает трясти мелкой дрожью.
Решил поиграть в оскорбленное достоинство? Что ж, будь по-твоему. Ты так меня достал, что я согласен на все, лишь бы посильнее проехаться по твоим мозгам, восприятию и нервам. Желательно одновременно – это будет поистине фееричный хэдшот, который войдет в историю.
Хватаю валяющуюся на диване рубашку и напяливаю на себя, не особо разбираясь, кому она принадлежит. Присаживаюсь в соседнем проеме, перекидываю через подоконник ноги, свешиваю их вниз. Судя по недовольному лицу, рубашка все-таки была его. Отлично.
Только пахнет она почему-то пылью и затхлостью, будто бы много лет провалялась на чердаке заброшенного дома.
- Ну, и каким же будет твое оправдание на этот раз? – деловито, как ко всему привычный человек, интересуюсь я и извлекаю из кармана пачку сигарет, оказавшуюся там так вовремя.
Спасибо тебе, провидение, капля никотина – это именно то, что мне сейчас нужно. Приятно, безболезненно. И наверняка. Может быть, даже быстро, я же все-таки не лошадь. Козел максимум.
Едва удерживаюсь, чтобы не возвести глаза к небу. Уверен: все то же провидение, обернувшись каким-нибудь седовласым старцем, только продемонстрирует мне однопальцевую комбинацию. Не выделывайся, мол.
Да так мне и надо.
Беллз бросает на меня быстрый взгляд и снова отводит глаза. Внешний металлический слив припорошен мелким снегом, он неприятно холодит кожу даже сквозь плотную джинсовую ткань. Ледяной кислород пробирается под тонкую рубашку и с издевательским наслаждением обнимает за талию, скользит языком по линии позвоночника, заставляет дрожь усилиться. Зуб на зуб не попадает.
Мутный дым чуть ли не кристаллизуется прямо на весу, замирает на какое-то время неподвижными клубами, потом медленно рассеивается. Незаметно. Беллз слеп, глух, нем. Он глазеет по сторонам, старательно не поворачивая голову в моем направлении, и болтает ногами, как маленький ребенок. Это непосредственное движение так выбивается из общего гнетущего и унылого контекста, что хочется расплакаться прямо на месте. Радугой.
Мы сидим так некоторое время, потом он выводит кончиком пальца по замерзшей крупе незатейливое «fuck». Одобрительно хмыкаю:
- Очень мило. А главное – как к теме мозгового штурма подходит, ты не находишь? Прямо аккурат в ее рамки.
Он недовольно сдвигает брови к переносице, но молчит. Обнимает рукой иссохшую деревянную балку, разделяющую два окна, перегибается с внешней стороны и отнимает у меня сигарету. Глубоко и с очевидным наслаждением затягивается.
- Отдай сюда, придурок, - возвращаю свое имущество на родину. – Новые жабры ты еще не отрастил, а старые – не казенные. Совсем хочешь голос угробить?
Его губы – припухшие, красные, воспаленные и искусанные – кривятся в саркастической усмешке. Он наконец-то лезет в карман и достает потрепанный блокнот, стремительно черкает: «Ты давно его слышал, голос-то?»
В своей голове – постоянно.
Картинно пожимаю плечами и вдыхаю дым еще раз. Он смешивается с зимним духом и обволакивает легкие, с одной стороны – согревая, с другой – покалывая.
- Кто же виноват в том, что ты безмозглый камикадзе? Если бы ты не покалечился, возможно, всего этого тоже бы не случилось. Улавливаешь логику?
Мэтт закатывает глаза, показывая, что ему наплевать. Хотя меня не обманешь – я научился изобличать ложь, разбираться в полутонах, верно трактовать интонации и выражения лица. Мне можно работать в судмедэкспертизе, психологом или воспитателем в детском саду.
А у нас здесь все на порядок хуже, чем в ясельной группе для имбецилов.
Беллз мусолит в руках блокнот, а я гашу окурок о жестяной слив и выбрасываю его вниз, предварительно убедившись, что под нами никто не проходит. Сейчас нас вообще никому не суждено увидеть: впереди простирается лишь белая равнина, почему-то по-прежнему ничем не застроенная, а редкие следы автомобильных шин уже запорошены снегом и стерты переменчивыми настроениями импульсивной стихии.
- Где доска? – интересуюсь я.
«Ты убил ее», - буквы вибрируют, грациозно переплетаются между собой и сочатся обвиняющими интонациями.
- Потому что это тебе вдруг вздумалось меня оседлать, - с легкостью парирую я и тянусь за еще одной сигаретой. Осталось полпачки – что ж, разговор все равно предстоит не из легких, так хоть скрасим его немного. – Что же ты так, Мэтт? Я всегда думал, что мы друзья…
«Мы друзья».
- …с положительными бонусами и без обязательств? – ни слова в ответ. Ему явно нечего на это сказать. – Брось, Беллз, я прекрасно знаю, что в день моего рождения ты был кристально трезв, как и я, - его скулы резко теряют все краски, делающие его похожими на живое существо, а уши, наоборот, пунцовеют и начинают пылать. – Как и вчера. Что это? Попытка ненавязчиво от меня отвязаться и сломать нашу дружбу? Длительный недотрах или начало великой любви? Давай же, я с радостью выслушаю твою версию событий. Составим фоторобот, отправимся по горячим следам, поймаем злоумышленника.
Он тихо, хрипло кашляет, при этом сморщившись, как от зубной боли. Правда больно? По-хорошему - надрать бы ему сейчас уши за такое поведение, потом напоить горячим чаем с лимоном и медом и засунуть под одеяло, чтобы больше не вылезал из тепла. Но я хочу все прояснить, а он сам во всем виноват. Пусть мерзнет.
«Тебе не понять».
Снова?
- А ты хотя бы попытайся объяснить. Не такая уж я и блондинка, знаю тебя так давно и… - запинаюсь в поисках подходящего слова, с наслаждением отмечаю, как он дергается, будто обжегшись, - глубоко, как никто другой. По-моему, я как один из участников имею право знать правду.
Мэтт не подает признаков жизни минут десять. Они кажутся бесконечно долгими, пальцы успевают окоченеть и словить обморожение первой степени, а легкие – принять еще две дозы никотина. Я же так совсем с тобой скурюсь и окочурюсь по-быстрому, Мэтт, не жалеешь ты меня. А ведь ты мне должен пару новеньких нервных систем, необкатанных, блестящих.
Наконец он снисходит до меня и принимается писать, согнувшись в три погибели и используя в качестве опоры собственное костлявое колено. И как только бумага не рвется в таких условиях?
«Иногда мне кажется, - почерк кривой, словно у него дрожат руки, хотя я абсолютно точно уверен, что дрожат: холодно же, - что у меня происходит помутнение рассудка. И тогда я не отвечаю за собственные действия. Веришь?»
- Конечно, верю, - звенящим от честности голосом отвечаю я и разве что руку на сердце не кладу, но на самом деле не верю ни на йоту, потому как Мэтт смотрит на меня такими широко раскрытыми, большими глазами, сияющими безукоризненной чистой и незапятнанностью, что в голову закрадываются смутные сомнения.
Он кривит душой. В его словах нет ни капли правды, им движет другой мотив, но какой – этого я еще не разобрал. А ведь изначально наши отношения строились на взаимном доверии и честности.
Кто сказал, что времена меняются, а люди – нет?
«Поэтому, - продолжает Беллз, купившись на мою фальшивую искренность, - я делаю что-то, сам не зная, а потом вдруг прихожу в себя и не понимаю, как я мог. Недосып и анестетики делают свое дело».
Мэтт снова тянется за сигаретой, но в этот раз я уже начеку. Протянутая рука вхолостую царапает короткими ногтями пространство в миллиметре от того места, где только что находилось мое лицо.
«Я знаю, о чем ты думаешь, - строки становятся все более размытыми и нечеткими: стирается грифель, тупится карандаш. – Я выжил из ума, окончательно двинулся мозгом. Может быть, и так».
- Вот только экстрасексов мне здесь не хватало.
Он пинает меня и продолжает:
«Это твое право. Но мне сейчас тоже нелегко».
- И поэтому я уже второй раз тебя трахаю? Чтобы облегчить твои душевные терзания?
Произнесенные слова звучат неожиданно наивно и ребячески. Приподнимаю брови и разве что не хлопаю ресницами, а по его телу пробегает разряд тока. Синие глаза предостерегающе темнеют, зрачок поглощает почти все пространство, ограниченное веками – просто удивительно, как часто в последнее время мне удается наблюдать это занятное явление.
Название нашего следующего альбома будет связано с черными дырами. Я прослежу за этим.
«Какой может получиться серьезный разговор, если тебя совсем не интересует, как мы будем искать выход? Ты бесхребетным инфантилом как был, так им и остался!»
- Почему же? – на этот раз удивление выходит настоящим. – Я знаю верный способ. Только мне кажется, что ты не согласишься провести остаток реабилитационного периода со связанными руками и привязанным к стулу. Или я не прав?
«Извращенец», - читается на его лице, принявшем такое выражение, словно его сейчас прополощет. «Отъебись», - говорят губы – медленно, очень четко артикулируя, чтобы от меня вдруг не ускользнул смысл.
Удовлетворенно выдыхаю.
- Что и требовалось доказать. Только, знаешь, я и сам не имею ни малейшего представления о том, что мы будем с тобой делать. Я тебе не трах на одну ночь, я все-таки твой лучший друг. По крайней мере был им до некоторого времени. Просто так ты от меня не отделаешься.
Следом за целой вереницей окурков отправляется и опустевшая сигаретная пачка. Мы синхронно и безмолвно провожаем ее в последний путь. Без почестей: не до того сейчас. Коварное воспаление легких уже встало на исходную позицию и затаилось, поджидая нужный момент.
Только я почему-то уверен, что не Мэтту придется отпаивать меня подручными средствами, а мне – лечить захворавшую диву.
Дальше разговор совсем не клеится. По-моему, я хотел столько всего сказать, но тут же все забыл, увидев одни лишь острые углы его фигуры. Позвоночник проглядывается даже сквозь плотную ткань черной водолазки, необыкновенно тонкой для таких посиделок почти что на краю света, а я вдыхаю крупицы, остатки его запаха, неведомым образом сохранившихся на воротнике и манжетах, затерявшиеся между волокон, и вспоминаю – не могу не вспоминать, - что еще несколько часов назад вдыхал его самого, а не идентичный натуральному заменитель, суррогат.
До боли, нытья и пульсации во всех суставах хочется позвонить Крису – старому доброму дылде, у которого умная любящая жена и целый дом детей. Всхлипнуть в трубку, пожаловаться и попросить заменить меня в этом аду хотя бы на неделю. Никто не знает, сколько еще певчая птичка не сможет даже хрипеть, а мне уже нужна передышка. Старею и теряю хватку.
Можно любить человека ровно половину сознательной жизни, а затем разочароваться, всего лишь однажды поселившись с ним на одной жилплощади.
Невозможно предсказать, куда нас ведет извилистая тропинка недоверия, недопонимания и спонтанности. И либо в конце концов мы познаем дзен и станем буддийскими монахами, либо в один прекрасный день кто-нибудь не выдержит и сходит к соседям попросить соль, а вернется с дробовиком и полными карманами под завязку заряженных патронами магазинов.
Исходящие от Мэтта лучи бессильной злости на все живое проникают под кожу, ультрафиолет поражает, обжигает, прожигает нежные ткани, зато согревает. Природный холод вступает в схватку с искусственным теплом и проигрывает, отступает.
Когда лицо деревенеет окончательно, а на ресницах разве что не конденсируется изморозь, я говорю:
- Делай, что хочешь, - перебрасываю ноги обратно в комнату, стягиваю рубашку прямо через голову. – Но на Гластонбери мы выступать не будем.
Мэтт подозрительно щурится.
«Хочешь сделать еще один заход в мою задницу?»
Честно?
- Я еще не готов выйти на эту сцену. Если хочешь – попроси Капраноса, думаю, Пол не будет против. Или еще кого-нибудь. И раздобудь себе новый голос: читать твои каракули уже тошно.
С гордо поднятой головой удаляюсь в так давно желанный душ, а кожа между лопатками, все засосы и ссадины горят адским пламенем. Смотри на то, что ты делаешь со мной в моменты приступов «помутнения рассудка», и пусть последствия сжигают твою роговицу, пусть твой хрусталик деформируется и обзаводится целым списком неизлечимых патологий. Мне плевать.
Потому что из этой войны я выйду победителем.

*ссылка на песню Queen – «Killer Queen». К слову, речь в ней ведется о проститутке. Однако же.