Отправлено: 03.08.11 10:18. Заголовок: Invincible (belldom, NC-17)

Автор: Just_Emotion
Бета: нет
Название: Invincible
Дисклеймер: кто все эти люди?
Предупреждения: извращенец-фетишист-автор написал много нцы, вышел из пафосного андеграунда и стал «как все», не читайте это
Рейтинг: дети выросли - NC-17, хотя кое-где и на 21 потянет
Пейринг: беллдом
Жанр: все и сразу
Саммари: «За все удовольствия рано или поздно приходится платить.
Вот я и поплатился.»
Тип: slash
От автора: я долго шерстил текст в поисках чего-нибудь прекрасного в саммари, хотел толкнуть сногсшибательную речь, достойную десятка «Оскаров», но попросту устал и измотан, чтобы выжимать из себя еще что-нибудь. Хватит уже. Я не умею вовремя закругляться, и в итоге все превращается в один большой траходром
Примечания: триквел к вы-сами-знаете-чему. POV Доминика, 2005 - 2006 год.

Также хочу поблагодарить двух прекрасных человек winterhot и Spie Len, без которых этот эпос не был бы написан. Первую – за то, что почти постоянно находилась рядом, служила идейным вдохновителем, поддерживала, помогала и приводила в чувство после каждого приступа паранойи и «меня никто не любит, меня никто не ценит».
Вторую – за бесконечные консультации по непосредственно сабжу, которые, я верю, успели страшно надоесть, за теплое отношение, которое я неведомым образом заслужил и еще не испортил, хотя скотина еще та, за безграничное терпение и уделяемое мне внимание. Это очень много значит.
Я люблю вас и не смыслю без вас своей жизни, вы – ее часть, и я надеюсь, что это никогда не изменится.

файл целиком: click here

 Отправлено: 11.10.11 00:15. Заголовок: многое изменится. ка..

многое изменится. кажется) я иногда думаю, что вкладываю в слова абсолютно не тот смысл, который получается в итоге. не сказать, что он лучше или хуже, просто он другой. и я даже не знаю, удалось ли мне в течение следующей половины текста все прояснить. я-то знаю ответы на все вопросы, я же автор все-таки, а вот как воспримут читатели - фиг его знает.
но что поделать, уже поздно что-либо менять)

Оффтоп: ага, пока дышим)

 Отправлено: 11.10.11 02:38. Заголовок: УФ. То всё хорошо, т..

УФ. То всё хорошо, то опять склоки. Ты успеваешь поверить, что вот он, Мэтт, промывает рны, всё хорошо...А потом какой-то барабанщик говорит что-то двусмысленное - и всё, поехали. Было бы из-за чего ссориться, но "Кто, если не мы, будет заниматься такой дурью?", думают они, наверное.
Всех со вторником, алилуйя)

 Отправлено: 11.10.11 06:50. Заголовок: ну а правда - кто, е..

ну а правда - кто, если не они? нужно же им что-то делать х)

 Отправлено: 19.10.11 13:46. Заголовок: Давно уже слежу за э..

Давно уже слежу за этим фанфиком - просто зашибись *.*
Автор, вы гениальны (%

Как давний ценитель Беллдома говорю.

 Отправлено: 19.10.11 20:57. Заголовок: спасибо, спасибо ^__..

спасибо, спасибо ^__^

 Отправлено: 19.10.11 23:52. Заголовок: Таки мы ждем вторник..

Таки мы ждем вторника или инет еще не до конца починили?

 Отправлено: 20.10.11 10:03. Заголовок: интернет вроде бы по..

интернет вроде бы починился сам собой, хотя починке предшествовали два дня научного тыка, так что мы боимся ходить, сидеть и дышать возле роутера. однако теперь сломался я сам и не в состоянии делать ничего, кроме как лежать и смотреть в потолок.
таки ждите вторника.

 Отправлено: 20.10.11 23:19. Заголовок: Дорогой автор! Вы да..

Дорогой автор! Вы даже не представляете, КАК ваш фик зацепил! Это самый настоящий шедевр! Каждая новая глава - не просто праздник, это грандиозное событие, которое каждый раз вызывает слезы счастья! Прошу, пишите, пишите еще! У вас невероятный рассказ, замечательный стиль, потрясющая передача эмоций и атмосферы! Последние 2 месяца я живу вашим фиком. Прошу, умоляю, не тяните с продолжением! Оно как воздух Т____Т

 Отправлено: 21.10.11 00:29. Заголовок: вот ради вас и стара..

вот ради вас и стараемся, а еще потому, что меня попросту разорвет, если я не буду писать, но какая разница))
большое спасибо, то, что это находит отклик, прекрасно, но я продолжаю задавать себе вопрос: что же будет, когда все закончится? а оно ведь все равно рано или поздно закончится.

 Отправлено: 22.10.11 13:08. Заголовок: а чего ты боишься, п..

а чего ты боишься, после того, как все закончится?
* я так понимаю, что продолжение, то бишь период 2007 - по наши дни, нам не светит *

 Отправлено: 22.10.11 15:22. Заголовок: а я боюсь, что я на ..

а я боюсь, что я на какое-то время закончусь вместе с ним.
все верно, не светит. хватит с меня.

 Отправлено: 22.10.11 20:43. Заголовок: в смысле закончишься..

в смысле закончишься?
печально, конечно для нас, что не светит

 Отправлено: 22.10.11 21:02. Заголовок: сложно объяснять, да..

сложно объяснять, даже пытаться не буду.

 Отправлено: 24.10.11 23:26. Заголовок: я знаю, что я обещал..

Оффтоп: я знаю, что я обещал, мудак и пидорас, но, простите уж, в этот раз все вышло далеко за пределы моего контроля. я не виноват, оно само.
разность восприятия - она такая: только это написав, я прыгал и танцевал вокруг компа, радуясь тому, что все так ровно, складно и прекрасно. а теперь, перечитав, я хочу это либо убить, либо переписать. но ничего не поделаешь, придется смириться, потому как хотел не выкладывать, но совесть надавала мне по ментальной черепушке и заставила.
так что я много раз краснел, бледнел, зеленел, синел, ржал, хихикал, закатывал глаза, фэйспалмил и вообще. теперь же я просто стыдливо прикрываю глаза ушами, отдаю обещанные двухнедельные многатекста, выпиливаюсь и убегаю скрываться к террористам в горы.
как обычно, энджой, да случится наконец-то вторник.

20.
Всю следующую неделю наша квартира напоминает кладбище. Единственные звуки в ней – шум текущей из крана воды, размеренное бормотание телевизора, тихое шипение газа на плите. Нет ни звуков голоса, ни шорохов карандаша по бумаге – ничего. Это значит, что на сей раз все серьезно.
Мэтт, видимо, решил игнорировать сам факт моего существования до самой своей смерти. Или же моей – зависит от того, кто первым не выдержит и совершит самоубийство. Судя по всему, роль жертвы по умолчанию отведена мне, потому что сам Беллз ведет себя весьма непосредственно и абсолютно не страдает от вынужденной изоляции, в которую сам же себя и поместил. Он бренчит на гитаре, делая какие-то пометки во все том же блокноте, исписанном вперемешку извинениями и обвинениями; общается с кем-то посредством текстовых сообщений, много спит. Он почти прекратил ездить в госпиталь, списав эту маленькую вольность на то, что ему уже гораздо лучше. Лучше или нет, но говорить он не может по-прежнему.
Хотя я даже не знаю, пытался ли он. За все то время, что мы заперты в этой квартире, я ни разу не слышал даже пробных хрипов. Кажется, его все устраивает; ему не нужно, чтобы его носили на руках, - ему и на моей шее неплохо.
Крис начинает настойчиво интересоваться, есть ли какие-нибудь сдвиги, а я, каждый раз отвечая на его звонок, едва сдерживаюсь, чтобы не выложить все как есть, потому что сдвигов – много, и все они – по фазе. У обоих. Мне так нужно кому-нибудь выговориться, послушать чьего-нибудь совета, чтобы перестать чувствовать себя бессильным, несамостоятельным идиотом. Еще никогда прежде я не ощущал такой безысходности.
Где ты, Билл? Почему тебя нет рядом, когда ты, черт возьми, так мне нужен?
Беллз больше не шарахается от меня, как от прокаженного. Он просто не смотрит в мою сторону, и это хуже всего. Мы даже можем сидеть на одном диване, но при этом каждый – сам по себе. Я прекратил попытки достучаться до него: все равно не откликается. Не слышит. Это его показательное поведение боли не причиняет и по живому не режет, но виртуозно играет на нервах, ловко тянет за самые тонкие и глубоко запрятанные струны. Точно так же умелые пальцы Мэтта терзают гитару – жестко, исступленно, резко и остро, выжимая все до последнего.
Так что в нашей жизни что-то неуловимо изменилось. То есть ничего не изменилось, но все ИЗМЕНИЛОСЬ. Порядок вещей остался тем же, но меня не проведешь: я приспособился, научился улавливать малейшие перемены, как собака-ищейка, и молниеносно на них реагировать. Однако сейчас барахлят все радары. Почему целую вечность назад, полжизни, Мэтт отсосал мне и не стал делать из этого трагедии вселенского масштаба? Почему тогда, в Гластонбери, он не наглотался снотворного, когда ему отсосал уже я?
Когда ветер начал дуть в другую сторону?
И вот теперь мы, взрослые, зрелые, знаменитые и любимые многими, добившиеся того, что нам и не снилось, ведем себя, как накуренные слоны в посудной лавке. Разрушаем то, что сами же и воздвигли, не жалея пота, крови и нервных клеток; убиваем то, что сами же породили, не вслушиваясь в истошные страдальческие крики жертвы. Как известно, все дороги ведут в Рим, и я хотел бы, чтобы наша, извилистая и непостижимая, привела нас именно туда. Хотя бы туда.
Ведь в противном случае она нас не только доведет, но и заведет куда угодно.
Мы не разговариваем так долго, что разбитые губы начинают рубцеваться. Они покрываются толстой коркой, которая осыпается при любом удобном случае; под ней оказывается новая кожа, розовая и нежная, еще такая ранимая. Если «до свадьбы заживет», то женюсь я очень скоро, но подходящей кандидатуры у меня до сих пор нет.
То есть нет, таковая имеется, но она не хочет со мной знаться.
Количеством дров, которые мы уже наломали, можно сжечь весь город к чертовой матери.
И все-таки жизнь на месте не стоит. Если ее не видим мы, это еще не значит, что все, находящееся за пределами нашего маленького мира, замерло в ожидании лучших дней. Снег под окнами, превратившийся в бурую слякоть, каждое утро покрывается свежими следами от шин, где-то в фонарях перегорают лампочки, а на следующий день в них вновь светятся новые. Кто-то куда-то спешит, кто-то кому-то звонит, кто-то где-то работает.
Одни мы ведем себя, как два барана, случайно встретившиеся на узком мосту. Абсолютно по-дурацки. Упираемся рогами и не желаем уступать, пропускать другого, идти на компромисс. Не прислушиваемся, не слушаем, не слышим.
Самолюбие с совестью на время заключили перемирие и сообща кинулись грызть меня, точить острыми зубами изнутри. Я ощущаю это и днем, и ночью, потому что не в состоянии ничем заглушить, но чувство собственного достоинства, занявшее нейтральную позицию и прикинувшееся Швейцарией, пока не позволяет взмахнуть белым флагом и приползти извиняться на коленях.
Вот и пойди разберись теперь, кто виноват и что делать. Лично я уже давным-давно запутался.
Однако чувство вины все равно жжет все внутренности. Не палит адским пламенем, но не позволяет спокойно продохнуть. Я терплю день, два, а потом не выдерживаю и отправляюсь в обыкновенный детский магазин. Там незаметно шныряю по рядам, высматривая искомое, и под вечер возвращаюсь домой с небольшой доской для рисования. Она хороша тем, что на ней можно писать даже пальцем, а потом стирать все написанное одним движением специального рычажка. Конечно, это глупо, и, конечно, я это понимаю, но краткий проблеск бытовой радости стоит того.
Использованный блокнот без сожалений отправляется в мусорное ведро.
Как-то раз, в очередной серый безмолвный день, когда ничего не предвещает беды, у нас звонит телефон. То есть нет, не так – у Мэтта звонит телефон. Где-то в волосах тут же начинают бегать искры напряжения: ему уже давно никто не звонил, зная, что он все равно не способен говорить. Беллз бесцеремонно щелкает пальцами, привлекая мое внимание, и бросает мне мобильный, напоследок недобро сверкнув глазами. Для профилактики.
Отмахиваюсь от него, как от назойливой мухи, и нажимаю кнопку приема вызова.
- Какого черта у вас происходит? – вместо приветствия сходу спрашивает Крис. Недобрый знак. – Я полдня пытаюсь дозвониться до Дома, но у него выключен телефон.
Если бы ты только знал, что здесь происходит, ты бы охуел.
- И ты не болей, - колко отвечаю я, уже спокойно добавляю. – У меня сел аккумулятор. Что-то стряслось?
Друг мнется. Это длится сотую долю секунды, но настораживает: любому, кто знаком с ним так же долго, как мы, известно, что он все говорит сразу и напрямую, ничего не утаивая.
- Вообще-то… Дом, ты извини, но я с Мэттом поговорить хотел.
Беллз вострит ушки, улавливая звуковые колебания. На всякий случай убавляю громкость динамика, пусть даже это не совсем честно.
- Он все еще инвалид, - присаживаюсь на край дивана и краем глаза отмечаю, как вытягивается его лицо. Выкуси. – Поэтому тебе придется говорить со мной. Я по-прежнему его глаза, уши, руки… и даже рот.
Мэтт прищуривается и одними губами медленно, четко проговаривает, чтобы я успел уловить и – не дай бог – не ошибся: «Отсоси».
- При первой же возможности – с удовольствием, - обворожительно улыбаюсь я в ответ, прикрывая динамик ладонью, и едва сдерживаюсь от провокационного воздушного поцелуя в его адрес. Затем возвращаюсь к Крису, терпеливо висящему на другом конце провода. – Что стряслось?
И тут телефонная трубка голосом лучшего друга с места в карьер заявляет:
- Они снова хотят нас на Гластонбери.
В ушах начинает шипеть и радостно плескаться кровь, я же нервно сглатываю. Мэтт на время забывает о наших недомолвках и весь превращается в слух. Он смотрит взволнованно, точно опасается, что сейчас у меня случится приступ; чувствую, как мертвенная бледность холодом заливает скулы.
- Ты… - слова застревают где-то в горле, и мне приходится прокашляться, чтобы дать им выход на поверхность. – Ты понимаешь, что это невозможно?
- Я-то понимаю, - отвечает Крис. – А вот организаторы – нет. Они утверждают, что мы произвели на них неизгладимое впечатление, были самыми лучшими и теперь должны повторить, - только открываю рот, но он перебивает. – Мы договорились держать все в секрете, помнишь? Не представляю, как нам удается скрывать от общественности тот факт, что мы находимся на грани краха, так долго, но теперь либо придется вылезать из шкафа, либо экстренно что-нибудь предпринимать.
Прикрываю глаза и медленно считаю до десяти, глубоко дыша. Начинает захлестывать паника. Она легкая и слабая, волны невысокие и почти теплые, но где-то на горизонте уже собираются грозовые тучи. Особенно теперь, когда недавние воспоминания наваливаются всем скопом.
На той площадке мы выступали не так давно, поэтому картинки по-прежнему четко отпечатаны на изнаночной стороне век. Их яркость ослепляет, а правдоподобность заставляет просыпаться по ночам и долго смотреть в потолок, отгоняя от себя навязчивые образы и повторяя себе, что все самое плохое уже позади.
Будь сейчас рядом Билл, он бы сказал, что нужно двигаться дальше и не оборачиваться назад. Прошлое не нужно забывать – его достаточно просто отпустить, чтобы оно не лежало тяжким грузом на плечах. Но его рядом нет, а я все еще здесь, я живу и, если честно, переживаю не самые лучшие дни своей жизни.
Когда мне удается прийти в себя и открыть глаза, первое, что я вижу, - доску с одиноким красноречивым: «ЧТО?» Даю Мэтту почти незаметный знак рукой, прося подождать, и возвращаюсь к разговору.
- Какие у нас есть варианты?
- Конечно, мы можем просто отказаться, - принимается рассуждать дылда. – Но ты же понимаешь, Дом, Гластонбери – это не то, от чего принято отказываться. Такое решение вызовет шквал нежелательных вопросов, а нас самих еще долго будут смешивать с грязью. Трюк с «фанерой» я даже не буду предлагать: во мне все-таки еще осталась капля самоуважения. Я нахожусь далеко и абсолютно не в теме того, что у вас там происходит, поэтому все руководство ситуацией тебе придется брать на себя. Или ты выхаживаешь его – хоть на коленях за ним ползай, хоть жабры заставляй отращивать, - или делаешь официальное заявление, в котором все объясняешь.
С силой сглатываю, потому что в горле внезапно пересохло. Мэтт, не стирая написанное, добавляет еще кое-что и снова протягивает мне: «Ты весь посерел, что происходит?»
- Я думаю, что с технической частью у нас не будет проблем, - наконец не без труда говорю я. – Но у нас есть еще одна загвоздка.
- Какая?
- Я, - Крис терпеливо молчит, ожидая, что я продолжу сам. – Я не могу. Времени прошло не так много, мне нужно прийти в себя. У меня просто не получится выйти на сцену.
Безмолвие продолжается долго. Слишком долго для того, чтобы начать волноваться, но одновременно с этим – слишком мало для того, чтобы что-то для себя решить.
Наконец доносится негромкий вздох.
- Дом… - он мнется, аккуратно пытается подобрать верные слова. – Я не буду давить на тебя, потому что, надеюсь, ты сам все прекрасно осознаешь. Обсудите это, хорошенько все обдумайте, а потом дайте ответ. Уверен: вы примете верное решение.
На заднем плане раздается женский голос, зовущий по имени, Крис поспешно прощается и сбрасывает вызов, не дождавшись моего ответа. Некоторое время задумчиво смотрю на погасший телефон, перевожу взгляд на Мэтта, а потом встаю и принимаюсь мерить шагами комнату. Двенадцать туда – одиннадцать в сторону – еще двенадцать – снова поворот. Внутри идет ожесточенная борьба, что-то разрывается на две части. Первая кричит: «Да! Да! Ты обязан согласиться! Такой шанс выпадает далеко не каждому и редко кому – дважды в жизни!» Вторая же абсолютно спокойно и хладнокровно взывает к здравому рассудку, напоминая о том, что тот день был одновременно и лучшим, и худшим. Но плохие впечатления почему-то стираются из памяти гораздо дольше хороших, и при одной только мысли о возможном повторе бросает в обжигающую холодом дрожь.
Беллз сопровождает внимательным взглядом каждое мое движение. Доска покоится на его коленях, карандаш зажат в пальцах, а он смотрит, почти не моргая, и лишь двигает глазными яблоками, когда я вдруг делаю очередной неожиданный вираж. В конце концов он не выдерживает и принимается писать. Дело идет немного медленнее, потому что поверхность непривычна, но он старается и тщательно выводит каждую букву:
«Что он сказал?»
- Нас снова зовут на Гластонбери, - бормочу я, даже не взглянув в его сторону, и продолжаю ходить туда-сюда, вперед-назад, как тигр по клетке.
Глаза Беллза вспыхивают лазурными огнями, он вытягивается в струнку, натягивается, напрягается, закусывает губу и разве что не принимается кричать от внезапно нахлынувшей радости. Он изо всех сил сдерживается, чтобы не вскочить и не запрыгать на диване до самого потолка, а я продолжаю отсчитывать шаги, вдыхая и выдыхая с ними в ритм.
«Только что-то ты, кажется, не сильно рад», - возникает на доске еще одна строчка.
- Разумеется, я не рад, - глядя под ноги, рассуждаю я, - потому что выступать мы не можем.
«Это еще почему?!»
Останавливаюсь посреди комнаты и скрещиваю на груди руки. Мэтт стойко выдерживает мой тяжелый взгляд.
- А ты когда в последний раз хоть слово сказал, птичка певчая? Что, молчишь? Нечего сказать? Вот именно об этом я и говорю!
С полминуты толкусь на одном месте, затем отправляюсь на кухню, хватаю пачку сигарет и закуриваю, не потрудившись даже открыть окно. Беллз срывается следом, что-то карябая на ходу с сосредоточенным и чрезвычайно серьезным видом.
«Мы ДОЛЖНЫ там выступить. Если тебе угодно, я ХОЧУ там выступить», - требовательные нотки и повелительные интонации чувствуются даже в тишине.
Пышные клубы белесого дыма взмывают под потолок, собираются, концентрируются, а затем незаметно рассеиваются, наполняя небольшую кухню специфическим запахом. Немного дрожит рука; выгляжу я, наверное, как самый настоящий психопат, но мне можно – за последний год я пережил потерю одного близкого человека и госпитализацию второго; я больше месяца живу под одной крышей с истеричной примадонной и еще умудряюсь не срываться. Нервы на пределе, время от времени по ним пробегают мощные разряды тока, как по оголенным проводам.
- Мы не обязаны там выступать, - сигарета оказывается прямо в раковине. С остервенением вдавливаю ее в микроскопическое озерцо воды, которая окрашивается в темно-серый грязный цвет и злобно шипит. – Если тебе угодно, - подстраиваюсь под его тон, - я не могу там выступать. Если пожелаешь, ты волен включить фонограмму и нанять сессионного барабанщика. Я не буду возражать, даже слова тебе не скажу. Но на этот раз я – пас.
На губах саднит горячий привкус никотиновой дымки. Мы внимательно разглядываем друг друга, стоя в разных углах, одновременно бесконечно далеко и нестерпимо близко. Прямо как ковбои из старых вестернов: сосредоточенные, напряженные, целеустремленные, готовые к молниеносной атаке, способные без зазрений совести убить противника. Сейчас должна последовать какая-нибудь громкая речь с его стороны, призванная расставить все по своим местам; я снисходительно выслушаю ее, а затем нехорошо ухмыльнусь на одну сторону, молниеносно выхвачу револьвер из кобуры и попаду ему точно в сердце.
Но мы не на Диком Западе, а всего лишь в Лондоне, и лауреат на все премии мира за самую душещипательную речь сейчас способен говорить только пантомимами. За окном стемнело еще несколько часов назад, небо затянули тучи, которые, однако, не собираются проливаться на землю дождем или просыпаться снегом, а мы сами, еще толком ни о чем не заспорив, уже морально подготовились к худшему. То есть к очередной ссоре.
«Ладно, - чертит Мэтт, и я почти знаю, что он сдался, - давай посмотрим на это с другой стороны. Врач сказал, что на восстановление мне понадобится полгода, так? – согласно киваю. – Прошло почти полтора месяца. Сам фестиваль будет примерно в июне, то есть еще через полгода. К тому моменту я вернусь в форму».
Мэтт напоминает маленького ребенка, который намеревается что-то выклянчить у родителя. Родитель, то есть в данном случае я, не поддается простым уговорам, поэтому несмышленое чадо, то есть в данном случае - Беллз, пытается состроить одухотворенную мину и логично мне объяснить, что просто согласиться будет гораздо проще, чем объяснить, почему нет.
А я не собираюсь распинаться и разжевывать, почему отказываюсь выходить на сцену под юго-западным английским небом. Я не буду изливать свою душу, не примусь учить простым истинам: некоторые раны никогда не рубцуются, особенно за какой-то год.
Он был там со мной. Он всем занимался сам. Если это мне не приснилось, он обязан помнить и понимать.
Качаю головой и невесело смеюсь. Он смотрит на меня как на душевнобольного, умственно отсталого, психически неуравновешенного – не знаю, и только постукивает пальцами по ноге чуть повыше колена. Он уверен в силе своих уговоров и том, что я, как всегда, пойду у него на поводу. Странно, никогда не подозревал, что из меня так просто вить веревки.
Беллз буравит меня взглядом еще некоторое время, потом его лицо вдруг проясняется, он принимается писать:
«Ты ведь не хочешь выпускать меня на сцену вовсе не потому, что печешься о моих связках?»
- Угадал, - говорю я, пытаясь выставить все серьезной шуткой. – Я хочу сделать все тебе назло в качестве компенсации за расшатанную психику.
Но он не смеется. Даже не улыбается.
«Да неужели?»
Мэтт скрещивает руки на груди, хотя ему неудобно, потому что доску он так и не отложил. Ресницы отбрасывают тени на его скулы, ставшие еще резче, в тусклом свете одиночной лампочки силуэт кажется крошечным и двухмерным, как устаревшая компьютерная графика. Повязка выделяется ярким белым пятном; кажется, она уже успела стать частью его шеи, вросла, сымитировала ткани, кости, переплелась ниточками с кровеносными сосудами.
И он ждет. Молча, терпеливо он ждет моего ответа – моего положительного ответа.
- Как же это эгоистично с твоей стороны, - вздыхаю я и снова качаю головой. – Ты даже не прислушиваешься к тому, что говорят другие, принимая во внимание только собственный голос. Внутренний – на данный момент.
Мэтт поднимает брови и делает глубокий вдох, словно сдерживает раздражение и пытается не сорваться.
«Так скажи!» - он требовательно тычет мне дощечку под нос, и я откидываю с лица волосы. Они немного отросли и теперь лезут в глаза, но заниматься метросексуальными процедурами – последнее, чем мне хотелось бы заниматься.
- Я не смогу выйти на сцену, - честно произношу я, и мне больше нечего сказать.
«И все? Так просто?»
- Нет, разумеется, это не просто. Мне нужно хотя бы свыкнуться с мыслью, что Билла больше нет. Времени прошло так мало, а впечатлений осталось так много.
Мэтт моргает. На смену раздражению приходит удивление, в новой написанной фразе так и сквозит насмешка.
«И все? И из-за этого ты хочешь проебать, возможно, самую лучшую возможность в нашей жизни?»
А ты помнишь, как разводились твои предки?
Тяжело вздыхаю, сохраняя видимость спокойствия, хотя пальцы машинально сжимаются в кулаки.
- И когда же ты успел стать такой циничной сволочью, Мэтт? Где тот мой друг, который на похоронах крепко держал меня за руку, а потом дни и ночи проводил рядом, чтобы не оставлять меня наедине с мыслями?
«То, что было, уже давно прошло, - жестко отвечает он, и я чувствую, что с каждой секундой против собственной воли завожусь все больше. – Прими это, смирись с этим, иди дальше. Это было давно и неправда, зачем терзать себя мыслями о том, что нужно просто забыть?»
- Такое никогда не забудешь, такое нельзя забывать. Хотя о чем это я? Какого хрена ты вообще смыслишь в семейных ценностях? – Беллз хмурится. За окном так вовремя проносится раскат грома, затем молния освещает нашу кухню, по стене прыгают кривые, изломанные, разбитые тени. – Твои родители хотя бы слышали о том, что случилось целых полтора месяца назад? Целая вечность, если судить по твоему времясчислению! Как я вообще мог допустить мысль о том, что ты поймешь меня?
«Ты ни хрена об этом не знаешь!»
Мы раззадориваем друг друга, заряжаясь, как аккумуляторы, выплескиваем эмоции в воздух и вновь вдыхаем их, образуя своеобразный круговорот. Напряжение, раздражение, разочарование, мимолетная ненависть – все перемешивается, образуя искрящийся коктейль, который впитывается верхним слоем кожи, проникает через поры, въедается во внутренности, вскипает, разносится по кровотоку и подстегивает. Желание выплевывать обидные мерзости возникает из ниоткуда, оно – производное чуждой природы, его присутствие обжигает и разъедает, как кислота.
- Да неужели? – насмешливо интересуюсь я, приподняв брови. – Когда в последний раз ты виделся с Джорджем? Вас с ним вообще объединяет хоть что-нибудь, кроме одинаковой структуры ДНК? – глаза Мэтта зло сужаются, от них остаются лишь горящие ледяным огнем щели. – Тебе никогда меня не понять, даже если ты соизволишь попытаться.
«И поэтому ты хочешь пустить свою жизнь с горы?»
- Да она и так твоими стараниями уже ко всем хренам сломана! – в бессилии опускаю руки, озираюсь в поисках сигарет. Пачка оказывается пустой. Вот засада. – Начиная тобой и заканчивая прошлым июнем! Я виноват… Блять, я во всем виноват. Ничего бы не случилось, если бы я отговорил их приходить. Кто я после этого? Убийца?
Мэтт закатывает глаза и поудобнее пережимает пластиковый карандаш из набора пальцами.
«Ты ведешь себя как малолетняя истеричка. Это все равно случилось бы рано или поздно, вопрос только в том, как и когда. Так какая разница?»
- Ты...
Кровавая пелена застилает глаза, но даже сквозь нее видно, как он стоит, напружинившись, словно кошка перед прыжком, готовый к чему угодно. Возникает острая потребность сомкнуть пальцы на его горле и не отпускать, наблюдая за тем, как глаза вылезают из орбит, а сам он задыхается, слабо трепыхается, как кролик в ястребином клюве, пытается вырваться, но в итоге перестает шевелиться и обмякает. Я еще не успел это сделать, а моральное удовлетворение, вызванное одной лишь вереницей образов, уже затапливает, притягивая вместе с собой и эфемерное облегчение, спокойствие, умиротворение.
Но этого не происходит. Мэтт продолжает стоять напротив, не сдвигаясь с места, и чего-то ждет, держа наготове дощечку и свою природную желчность.
- Ты, - обличающим жестом тычу в него пальцем. – Ты не смеешь говорить так о моем отце, потому что ты последний, кто имеет на это право. Как я вообще мог так в тебе ошибаться? Откуда взялись эти заблуждения? За полтора месяца взаперти ты растерял остатки человечности и стал одной из тех тщеславных акул, которая за лишний выход в свет готова продать всю свою семью до третьего колена включительно, предварительно перегрызя всем ее членам горло! А все из-за чего? Это все моя вина, да? Я плохо на тебя влияю? – у словесного крана от напора слетают все рычаги, меня окончательно прорывает. – А я так и знал, что не нужно тратить свое время на человека, который давно потерял людской облик! Надеялся, что, может быть, однажды, когда-нибудь, после долгих лет мучений с моей стороны, он осознает, что… - а правда, что? - …что нормальные люди дорожат такими друзьями! Ты, кажется, так и не понял, как тебе повезло!
Голова идет кругом, в глазах темнеет, а сердце бьется так, будто я пробежал кросс.
Крепко зажмуриваюсь.
Один.
Два.
Три.
Вдох. Выдох.
Адреналин в крови подскакивает до предела и зашкаливает за все показатели.
Четыре.
Пять.
Шесть.
Еще раз: вдох-выдох.
Семь.
Восемь.
Девять.
Вслед за облегчением накатывает изнуряющая, изматывающая слабость. Она то легко, аккуратно касается, как спокойное море облизывает согретое солнцем побережье, то захлестывает девятым штормовым валом.
Десять.
Открываю глаза – как раз очень вовремя для того, чтобы в экстренном порядке увернуться от летящей в меня тарелки. Она пущена метко, прицельно, привычной рукой, и спасает меня только молниеносная реакция, выработанная годами общения с Мэттом, так и норовящим при первом же случае пришибить меня собственной гитарой. Стремительный снаряд сталкивается со стеной и разлетается на сонм керамических черепков; один рикошетит от твердой поверхности и бьет меня по затылку.
Беллз разве что не изрыгает огонь из преисподней от злости. На его нижней губе остались глубокие отпечатки зубов, доска лежит брошенная под ногами, а пол усеивают белесые звонкие крошки, как бриллиантовые драгоценности, высыпавшиеся из свалившейся с туалетного столика шкатулки.
- Какого хрена ты… - не в силах поверить собственным органам чувств, начинаю я, но закончить мне уже не дано.
Мэтт срывается с места, одним крупным прыжком преодолевает разделяющее нас расстояние, запрыгивает на меня и целует, впивается в мои губы, кусает, явно намереваясь сделать больно.
В последнее мгновение успеваю уловить, как расширяются его зрачки, словно пытаются засосать и поглотить меня всего.

 Отправлено: 24.10.11 23:26. Заголовок: Приседаю, подхватыва..

Приседаю, подхватываю его под колени и резко выпрямляюсь; он сводит ноги за моей спиной, крепко сжимая бедра, и целует, целует, целует. Не успеваю уследить за его губами – они перепархивают с места на место с безумной скоростью, оставляя засос под ухом, на шее, на подбородке, возвращаясь на место, куда их тянет неведомой силой притяжения, мощным магнитом. Я теряюсь, но подсознание и без меня прекрасно знает, как нужно действовать; перехватываю его горячий, голодный рот, не обращая внимания на саднящую боль в зарубцевавшихся ссадинах.
Мэтт наваливается с такой силой, что становится сложно удерживать равновесие. Поясница принимается протестующе ныть, но я не слышу ни ее, ни разгулявшегося за окном ненастья, ни громкой музыки этажом выше. Дыхание сбивается тут же, где-то в легких активно перегорает кислород, торопливо перейдя в режим чрезвычайного положения, а сердце оказывается не в состоянии найти себе укромный уголок и носится по всему телу, успевая отметиться в ушах, в затылке, в животе, чем разгоняет бабочек.
Начинает сосать под ложечкой, в желудке словно бы образовалась черная дыра, а я лишь крепче удерживаю Беллза, пока он цепляется за мои плечи, царапает ногтями шею, зарывается в волосы и прочувствованно тянет, запрокидывая мою голову и кусая еще сильнее.
Разворачиваюсь и прижимаю его спиной к стене. Под ногами что-то неожиданно трещит – похоже, та самая доска, с помощью которой нам удавалось общаться последние несколько дней. Черт бы ее побрал. Мэтт засасывает мой язык, посасывает, переплетается с ним своим, едва ли не вяжет морские узлы. От самого осознания хочется громко, побуждающее, поощряюще стонать; из его груди вырываются хрипы, они перемежаются с всхлипами, клекотом.
На коже выступает испарина. Влажные волосы прилипают ко лбу, лезут в глаза, заставляя закрывать их. Ощущения обостряются до предела, под верхним слоем эпителия радостно скачут микроскопические иголки, каждое соприкосновение остается на теле ожогом четвертой степени, пот крупными каплями струится по спине и пропитывает майку, а колени предательски сдают все позиции практически без боя.
Тестостерон продолжает активно бить в голову, сильнее прижимаюсь к Мэтту, пригвождаю его к стене, как будто хочу растворить его в себе, захватить хотя бы частичку и оставить навсегда как память. Он же трется пахом, как гуляющая кошка в самом разгаре марта, тянет зубами мочку моего уха, целует за ним, покусывает чуть ниже и оставляет еще одну отметину.
Нутром чую, что с минуты на минуту мы совершим еще одну фатальную ошибку, но я бормочу что-то вроде: «Спальняживо» - а он быстро кивает несколько раз, даже не позволив мозгу усвоить поступившую информацию. Я не опускаю его на пол – так и тащу на буксире перед собой, не размыкая контакта губ, дыша через поцелуй, в поцелуй, сквозь него; под ногами по-прежнему хрустят осколки, раздавливаются в более мелкие частицы, в конечном итоге рассыпаются в пыль.
Точно так же разрушаются все преграды вместе с теми хлипкими конструкциями, что мы успели возвести, как рассыпаются в пыль изувеченные, изуродованные временем кирпичные постройки.
Едва вписываюсь в поворот, ничего на своем пути не видя, в несколько широких шагов преодолеваю прихожую, валю Мэтта на кровать и приземляюсь сверху. Тут же запускаю обе ладони под его футболку, он обвивает руками мою шею и обхватывает ногами талию. Мы снова тремся друг от друга, как взбесившиеся от страсти и возбуждения подростки, которые наконец-то остались наедине и теперь не знают, что нужно делать дальше, боятся и всячески тянут время, оттягивая момент.
Беллз дрожит, когда мои холодные пальцы прогуливаются по его груди, пересчитывают кончиками ребра, выпирающие, наощупь напоминающие стиральную доску; он всхлипывает, когда я цепляю соски, а затем рывком сдираю с него майку и припадаю ртом к ключицам, прослеживаю языком все пути, повторяю маршрут. Он только лишь выдыхает и подается навстречу, такой послушный и гибкий, готовый на все; перебирает мои волосы, накручивает на пальцы отдельные прядки, раскалывается, через движения выпуская все то, что наболело, то, о чем так долго приходилось молчать, то, что он не смог бы сказать в открытую.
Опускаюсь ниже, сжимая пальцами пряжку его ремня, целую впалый живот, прочерчиваю на бледной коже влажные дорожки и расстегиваю пояс. Кожаная полоска преодолевает шлевки с тихим, мягким шипением, напоминающим шорох разогретых шин по холодному асфальту, хотя можно было бы оставить ее на месте.
Старость не радость - кровать громкими скрипами протестует против происходящей на ней возни, но я слышу шум крови в ушах и непроницаемый вакуум на месте мыслей в голове. Вытаскиваю пуговицу из петельки, следом снимаю и джинсы. Покусываю острое бедро, поднимаю взгляд и ухмыляюсь:
- Как ты там хотел? – хрипота обдирает горло сожженное обвинениями горло. – Чтобы я тебе отсосал?
Мэтт конвульсивно содрогается, когда я беру его в рот. Не позволяю воспоминаниям и чувству дежавю завладеть мной и взять верх, перехватываю его член у основания и неторопливо облизываю головку, примеряясь. Он цепляется за и без того смятые простыни, комкает их в кулаках и снова резко отпускает; его ладонь ложится на мой затылок, стремится контролировать ритм, но я негромко рычу, четко давая понять, кто сейчас командует парадом, и он послушно отступает.
Не выдерживая, Беллз толкается навстречу, вынуждает брать глубже; я не возражаю, но предупреждающе сжимаю его бедра и настойчиво прижимаю к кровати. Музыкальные пальцы продолжают путаться во влажных от пота волосах, он внимательно наблюдает за каждым моим движением, хотя – я уверен – видит только размытые тени.
Темнота, сталкиваясь с преградами, дробится и множится, черными осколками, напоминающими куски слюды, осыпается на пол. Мэтт хрипит, потому что не может стонать, длинные ресницы подрагивают, он весь напряжен, натянут, как выделанная кожа - на барабан; его рука оказывается за моим ухом, оттуда соскальзывает на шею, срывается под подбородок. Он громко всхлипывает, когда дотрагивается до работающего кадыка, и запрокидывает голову, отчего волосы, похожие на смоль, рассыпаются по резко контрастирующей с ними белой подушке, по цвету напоминают вороново крыло в затянутом облаками небе. Не могу отвести от него взгляд, потому что именно сейчас, в данный конкретный момент он странно, но потрясающе красив: брови сдвинуты к переносице, глаза то и дело неритмично вспыхивают и гаснут, повинуясь мановениям моего языка, поигрывающего с головкой и время от времени цепляющего уздечку.
Я не художник, но почему-то мне хочется схватить карандаш и приняться рисовать его на любой более-менее гладкой поверхности, даже на потолке.
Беллз подтягивает под себя ноги, выгибается навстречу; его взмокшая кожа, больше похожая на иссохший пергамент и такая же тонкая, слабо мерцает, навевая мысли об аристократичных, манерных средневековых вампирах. Он пронзительно смотрит мне в глаза, открыто, откровенно, бесстыдно; от одного лишь выражения его лица по спине пробегают мурашки и срывает крышу.
Удержаться сложно - беру за щеку, наслаждаясь ответной реакцией. Она тут же натягивается, оттопыривается; Мэтт открывает рот в беззвучном стоне и крепко зажмуривается, сдерживается из последних сил. Тяжело дышит, точно через силу.
Собственные джинсы вот-вот лопнут к чертовой матери. Вся кровь от верхней головы рванулась к нижней, после себя оставив лишь плотские, животные инстинкты. От желания поскорее распять и добраться до желанной, пусть и костлявой, задницы зудит в паху. Пот заливает глаза, щиплет и мелкими каплями собирается на кончиках ресниц. В этот раз дело идет гораздо лучше, поскольку нет вмешательства фактора неожиданности извне; мной движет лишь желание доставить удовольствие и принести облегчение, эгоизм и чувство собственничества спят, сопя в обе дырочки и отвернувшись к стене.
Приноровившись, позволяю члену скользнуть глубже и упереться в заднюю стенку горла. Не обделяю вниманием выступившие от напряжения венки, по каждой прохожусь кончиком языка, с силой надавливая, помогаю себе рукой, крепко сжав пальцы у основания.
Мэтт барахтается на почти прозрачной границе между явью и забытьем. Он беззвучно ловит ртом раскалившийся до предела кислород, внося свою лепту в развитие локального парникового эффекта; черт возьми, как много я бы отдал лишь за то, чтобы услышать его стоны. Умоляющие, просящие, удовлетворенные, изнывающие, измученные - одновременно. Они бы бумерангом отскакивали от стен, собирались под потолком в плотные шарики, а потом бы лопались и создавали негромкий фоновый звон, окутывающий все мягкой пеленой.
Одна рука перебирается с затылка на плечо, стискивает с силой, до боли. Может быть, это предупреждение, но, исходя из этого, я понимаю, что долго это продолжаться не может. Ухмыляюсь его опьяневшему взгляду, насколько это вообще возможно в моем положении, и плотнее сжимаю губы, прижимаю его член к небу всей поверхностью языка и вместе с этим ухитряюсь со свистом втянуть воздух. Беллз дергается, его начинает мелко трясти, и он кончает, теряясь в ощущениях, отпуская и позволяя себе перешагнуть через какую-то неопределенную черту.
Но, очевидно, к его неожиданности, я не отстраняюсь, с готовностью принимаю все до последней капли. Мэтт инстинктивно надавливает на мой затылок, прижимая голову к паху, вздрагивает еще пару раз и наконец успокаивается, судорожно выдыхает, как если бы последние несколько минут забывал о потреблении кислорода.
От внезапно нахлынувшей горечи сводит челюсть. Она жжется на корне языка и в самом горле, отказываясь сдвинуться с места. Пытаюсь сглотнуть, но безуспешно, так что ничего не остается, кроме как на автомате сплюнуть в ладонь, чтобы поскорее избавиться от привкуса, заставляющего невольно содрогаться.
И если я еще хоть раз увижу эту творческую личность с чашкой кофе, я прибью ее на месте.
Мэтт, неведомым образом уловив мой незаметный жест, хватает меня за запястье, подносит к лицу и облизывает мою ладонь всей поверхностью языка, даже не поморщившись. Пиздец, кажется, ему на самом деле снесло крышу, иначе чем еще можно логично объяснить это действие?
Порноиндустрия по мне плачет. С умением лишать человека разума при помощи всего лишь минета я далеко пойду, зайду и в конце концов плохо где-нибудь кончу.
Но на этом ничего не заканчивается. Он сгребает меня за ворот, притягивает к себе и целует, присасываясь с невиданной доселе силой, с яростью. Теперь эта горечь оказывается и на губах, мы передаем ее друг другу, рассеивая, растирая и разбавляя смешавшейся слюной. Сложно разобрать, где мой язык, а где – его, они трутся друг о друга, сплетаются в безумном, сумасшедшем поединке, из которого никому не под силу выйти победителем.
Почему-то в этом действе нет ничего отталкивающего, скорее наоборот – присутствует нечто сокровенное, возбуждающее, претендующее на интимность; что-то, чего не продемонстрируешь на людях. Если, разумеется, здесь нигде не запрятана скрытая камера.
Издаю нервный смешок, но тут же углубляю поцелуй и изгоняю весь этот бред из головы, пока Мэтт цепляется за меня, как жаждущий в пустыне хватается за мираж, манящий образом несуществующего стакана воды. Я полностью одет, а он – полностью раздет. Еще одно нелепое противопоставление, но это досадное упущение он тут же исправляет. Беллз стягивает с меня футболку, неохотно прерывая тесный контакт языков на миллисекунду; метко отброшенная майка шумно впечатывается в оконное стекло и оказывается на подоконнике.
С джинсами же приходится повозиться. Руки дрожат, от возбуждения заплетаются пальцы, он неловко царапает тыльную сторону моей ладони ногтями, нетерпеливый и ненасытный, и мне приходится негромко зашипеть, чтобы хоть как-то умерить его пыл. Но куда там – он едва ли не взбирается на меня, как скалолаз - на очередную вершину; стремительно подминаю под себя щуплое тело, не боясь раздавить, ограничиваю свободу маневра и дергаю ремень, который вздумал заартачиться почему-то именно сейчас. Раз, другой, третий – никакого уважения с его стороны. К страсти примешивается раздражение, силой воли заставляю себя успокоиться и, почти остановившись, аккуратно вытащить кожаный «хвост» из бляшки. Удивительно, но пояс тут же беспрекословно подчиняется, послушно поддается и оставляет нас наедине с кнопкой на джинсах.
Мэтт выгибается и льнет ко мне, разгоряченная голая кожа трется о кожу, в местах соприкосновений синими искрами проскакивают разряды тока, покалывая и обжигая, поражая нервные центры, заставляя кровь чаще циркулировать по сосудам. Его отрицательные заряды сталкиваются с моими положительными, сливаются и вступают в дикий пляс прямо по линии позвоночника, от копчика поднимаются вверх, минуют лопатки, скрываются где-то под волосами. Мэтт тоже чувствует это, не может не чувствовать; он кусает меня за плечо, покрывая давно стершиеся отметины новыми следами, еще более глубокими и явными.
В этот раз дело идет немного лучше, даже несмотря на то что мне за неимением других вариантов снова пришлось пару раз плюнуть в ладонь. Мэтт показательно морщится, а я изо всех сил сдерживаюсь, чтобы не сорваться и не толкнуться изо всех сил. Он глубоко впивается ногтями в мою спину, царапает, полосует, как недовольная чем-то кошка, неотрывно ведет руками до самых ямочек на пояснице, замирает на бедрах. Я почти уверен, что на моей коже осталось восемь белесых длинных ссадин, напоминающих взлетно-посадочные полосы или же кокаиновые дорожки – это с какой стороны и под каким углом посмотреть; по свежим бороздам, щекоча, стекают какие-то капли – то ли кровь, то ли пот, да и неважно теперь: в любом случае солено. На талии остаются продавленные полумесяцы. Больно.
Его глаза непроизвольно закатываются. Мэтт сначала разводит шире, а потом сводит ноги у меня за спиной, сокращает дистанцию, ломает все барьеры и вместе с ними ломается сам. Он так прогибается в пояснице, что, кажется, позвоночник вот-вот треснет по швам и переломится пополам, как высохшая на палящем солнце тростинка.
Плавно толкаюсь дальше, а он всхлипывает – то ли пока еще от непривычных ощущений, то ли уже от удовольствия, тихо поскуливает и продолжает полосовать мою спину. Это здорово отвлекает и рассеивает внимание, которое сейчас сосредоточено на том, чтобы удержать рвущуюся в свободный полет крышу на месте и ненароком не причинить ему боль. Что делать? Не оглушать же его, в конце концов.
Слепо озираюсь в темноте, но тут в голову закрадывается гениальная идея. Она побуждает схватить недалеко улетевший ремень, быстро перехватить оба его запястья и перетянуть их плотной кожаной полоской. Беллз включается не сразу, но начинает протестующе трепыхаться, стоит ему только осознать, что произошло. Однако поздно – к этому моменту я успеваю просунуть конец в крупную бляшку, металлом холодящую распаленную кожу, и даже зацепить полученную конструкцию за возвышающийся столбик.
Провидение все знает с самого начала. Да что там – именно оно и устраивает все так, как впоследствии настоящее кусочками мозаики складывается в нераздробленную картинку. Не зря он попал в госпиталь, недаром мы оказались добровольно заперты в одной квартире, не просто так здесь оказалась кровать старого образца, которая прозаически скрипит в ответ на каждое движение, точно жалуется соседям. Да и плевать: если что-то высшее взяло дело в свои руки, вмешательства со стороны каких-то жалких существ оно не потерпит.
Наконец вхожу до конца. Замираю, уткнувшись носом в изгиб шеи Мэтта, безуспешно пытаюсь привести внутренние показатели в норму. Горячее дыхание конденсируется каплями на коже; микроскопические, они набирают вес и срываются с места, стекают ниже, встречаясь с такими же и увеличивая общую массу. Беллз боится двинуться с места, лишь только его пальцы судорожно сжимаются в кулаки.
Не менее осторожно подаюсь назад. Прилившая к оставленным ногтями повреждениям кровь почти неслышно колется, вскипая и стремясь прорвать верхнюю оболочку, чтобы вырваться на свободу. Он вздыхает, крепче стискивает мои бедра коленями, подается вверх и немного вперед, стремясь уменьшить количество неприятных ощущений. Вокруг меня тесно сжимаются мышцы, от этого в голове все темнеет и мутнеет; торопливо поднимающееся внутричерепное давление так и стремится выдавить мои глаза.
Какого же хрена ты со мной делаешь, Мэтт? Почему именно тебе, не умеющему распоряжаться ей идиоту, дана надо мной такая власть?
Напряжение, приходящееся на локти, заставляет их трястись, стягивает в судороге мышцы плечевого пояса, сводит лопатки вместе. С кончика носа срывается крупная капля, приземляется куда-то в область ямочки между его ключиц, я слышу злобное шипение испаряющейся влаги. Или же мне только кажется? В любом случае – что-то шумит в ушах, напоминая море, утренний прибой, предзакатные отливы. Но вскоре образы превращаются в серый дым и растворяются в воздухе.
Ресницы Мэтта трогательно трепещут. С улицы через окно падает косая тень, цепляя его кончиком своего силуэта, выразительно подсвечивая скулы. Они резко обозначены и обтянуты тонкой кожей, больше напоминающей крылья бабочки, чем слой эпителия. Время от времени он распахивает веки, чтобы посмотреть на меня, его зрачки поглощают почти всю радужку, они затянуты полупрозрачной клубящейся сизой дымкой. Я не вижу в них ничего – ни несказанных слов, ни неуместных мыслей, ни даже бледных глянцевых отблесков тусклого желтоватого света. Он тянется к моим губам, легко пробегает по ним языком, как-то ухитряется сдернуть со столбика ремень. Закидывает сцепленные руки за мою голову, взлохмачивает волосы на затылке.
Я неторопливо наращиваю темп. Острота ощущений и красочность момента пробирают до костного мозга, игриво цепляют струны чувствительных рецепторов. Если мне не удастся сохранить здравый рассудок – пусть, я согласен вечно вспоминать этот момент. Момент, когда он идет навстречу, прося еще, когда беззвучно стонет мое имя, когда плавится, как плачущая свеча, под каждым прикосновением, послушный и искренний, искрящийся, горящий изнутри, сгорающий и выгорающий. Когда молчанием он говорит больше, чем мелкими и ничего не значащими словами, когда забывает обо всех разногласиях.
Грубо выделанная кожа неприятно растирает шею. Склоняюсь еще чуть ниже, чтобы избежать непрерывного контакта, делаю равномерные, широкие, размашистые толчки бедрами, а Мэтт принимает их в себя до конца. Простынь под нами похожа на дешевую тряпку, на которой устраивало пикник стадо носорогов, кое-где заметны намечающиеся прорехи, расползающиеся под варварским воздействием на нитки.
И кажется, что в комнате запотевают стекла. Иначе почему и без того бледный свет и вовсе стал мертвенным и размытым? Рассыпаясь по бледной коже, он придает ей нездоровый оттенок. Трупный. Белая повязка тоже не придает очарования - Мэтт внезапно начинает казаться невозможно ломким и беспомощным, беззащитным; невольно вспоминаю о том, что он такой же человек, как и я, не демон, не ангел. Подбородок выглядит острым, плечи – слабыми, ребра – хрупкими. Удивительно, что они еще не трещат, не крошатся, не рассыпаются костяной пылью под моим весом. Почти ребенок, по нелепой ошибке запертый в теле взрослого человека.
Кусаю его за подбородок, тяну за нижнюю губу, целую в уголок рта в смехотворной попытке как-нибудь отвлечься. Беллз извивается, подобно змее – час от часу не легче; хочется вцепиться в его горло зубами, сжать, прокусить, разодрать, перегрызть каждую артерию. Подчиняясь фантазии, на губах возникает характерный привкус, но оказывается, что это просто пот, ищущий выхода. Откуда пришли отголоски той ярости, вспыхнувшей сотни лет назад? Почему сомкнуть пальцы на горле кажется жизненной необходимостью?
Почему он настолько слаб, так немощен и жалок, а я прогибаюсь под него и позволяю раз за разом брать надо мной верх?
В глубине горла зарождается тихий рык, а Мэтт воспринимает его по-своему и запрокидывает голову, прижимается, соприкасается своими оголенными нервными окончаниями с моими, переплетается, срастается. Кусает за шею, за ухо, такой открытый, мягкий, заставляет срываться с обрыва в пропасть.
Блять. Похоже, я прокусываю его плечо. На смену сосущей тьме приходят фейерверки, нас встряхивает одна на двоих дрожь, общая, совместная, конвульсивная и почти что эпилептическая, как припадок. Все внутри напрягается и деревенеет; его мышцы перекатываются под эластичной кожей, он неритмично содрогается, почти что не дышит, бесполезно хватая ртом воздух на автомате, а мне кажется, что я сейчас скоропостижно скончаюсь прямо на месте от разрыва сердца. Глаза застилает почему-то холодный пот, щиплет, и бабочки, те самые долбаные бабочки, с легкостью порхают в животе, застревая в пищеводе и перекрывая дыхательные пути.
Он приходит в себя немного дольше, чем я. Его грудь вздымается и опускается, постепенно приобретая определенный ритм, амплитуда движений неторопливо уменьшается. Беллз облизывает пересохшие губы, его глаза рассеянно бегают по потолку, кажущемуся почти черным, он несколько раз моргает, чтобы сфокусировать взгляд, и поворачивается ко мне. Но ничего не говорит, даже не пытается сказать – просто смотрит, внимательно рассматривает. На его лице играет загадочная полуулыбка – а может, во всем виновато преломление теней. Обыкновенно синие глаза сейчас похожи на черные провалы, те самые дыры, полные откровений; странное сравнение, но именно оно первым приходит в голову.
Этот теплый взгляд похож на тот, каким он смотрел на меня в ночь нашего первого раза. Немного усталости, чуть больше – удовлетворения, что-то еще, чему я пока не успел придумать названия. Неопределенное нечто, обволакивающее и согревающее, какое-то родное и знакомое, но ускользающее из пальцев при любой попытке схватить и приглядеться поближе.
Температура тела начинает падать, пропитанная влагой кожа остывает и покрывается мурашками. Нет сил даже встать и пойти в душ, конечности сковывает приятная слабость, хочется поскорее провалиться в сон и провести в нем остаток своей жизни.
Что мы опять наделали? С чем мне придется столкнуться грядущим утром, которое уже стоит на пороге и вот-вот постучит в дверь?
Что бы там ни было, наверное, подсознательно я подготовлен ко всему. Но все же надеюсь, что нам не придется в который раз повторять прошлые ошибки.
Выдыхаю с необъяснимым облегчением, прикрываю глаза. Беллз остается в том же положении, и щеки, подчиняясь его взгляду, идут горящими пятнами.
И вот тут-то – запоздало – я понимаю, что той злополучной ночью в клубе пьян он не был.

 Отправлено: 24.10.11 23:38. Заголовок: ААААА ХЕЛЛ ЕАХ!!! *,..

ААААА ХЕЛЛ ЕАХ!!! *,*

 Отправлено: 24.10.11 23:51. Заголовок: Черт, меня пробрало ..

Черт, меня пробрало ОО
В самом начале даже как то грустно стало.
Автор, повторюсь, вы гениальны, так красиво описывать и ссоры и постельные сцены..

 Отправлено: 24.10.11 23:57. Заголовок: *автор ковыряет паль..

*автор ковыряет пальчиком розовые обои с сердечками*

 Отправлено: 25.10.11 00:02. Заголовок: Just_Emotion пускай ..

Just_Emotion пускай ковыряет, и бережет свой гениальный разум *.*

 Отправлено: 25.10.11 00:04. Заголовок: ...а не растрачивает..

...а не растрачивает на вражеские фэндомы