|
Just_Emotion
|
| |
Сообщение: 2389
Зарегистрирован: 20.11.08
Репутация:
15
|
|
Отправлено: 09.08.11 23:00. Заголовок: уныло, коряво, стрем..
Оффтоп: уныло, коряво, стремно и неинтересно, но кому какое дело? это только разгон.
4
Мэтт проводит в госпитале несколько дней. Все эти несколько дней мы с Крисом ответственно несем вахту у его койки, то и дело меняясь, чтобы Беллзу не пришлось остаться одному и заскучать, хотя мне все равно удается провести рядом с пострадавшим на порядок больше времени. Он по-прежнему слишком слаб и очень напуган, однако это не мешает ему вальяжно разгуливать туда-сюда по палате, таская за собой на буксире подставку с капельницей, и постоянно зависать у открытого окна, заполняя пространство холодным воздухом и аргументируя это тем, что он всего-навсего пробил себе горло, а не ангину подхватил, в конце-то концов, что я как курица-наседка, достал уже своим вниманием.
Ноябрь месяц медленно, но верно вступает в свои права, ужесточает погодные условия, перетекая в декабрь; каждый день с самого утра и до позднего вечера заряжает мелкий, очень неприятный дождь, рисующий неровные узоры на стеклах и оседающий плотной пленкой на волосах. В легком пальто становится по-настоящему неуютно, но мне даже не во что переодеться: все вещи остались дома, а до него слишком долго добираться, никто из нас сейчас не располагает таким запасом свободного времени.
Мэтт не жалуется, не ломает комедию и не заламывает в панике руки. Я мог бы решить, что он весьма философски отнесся к случившемуся, но, наверное, весь секрет кроется в том, что каждый день его под завязку накачивают транквилизаторами и обезболивающим, выстраивающими вокруг него стену непробиваемого медикаментозного безразличия. Я по-настоящему боюсь того дня, когда его отпустит и он в полной мере осознает этот факт: он больше не может говорить.
Потому что Мэтт – это в первую очередь голос, потом – руки, а уже после – все остальное.
По всем ровным и не очень поверхностям раскиданы обрывки исписанной бумаги. Мысли, наброски песен, но основная масса – обыкновенные повседневные разговоры, ведущиеся теперь очень осторожно и медленно. Мэтт жалуется, что у него из-за непрекращающейся писанины болят пальцы, и я писал бы за него, если бы мог, но через все это он должен пройти сам.
Я еще не научился читать мысли ненормальных гениев.
Да даже если бы и научился – все равно они, по всей видимости, будут показываться в какой-то неизвестной кодировке, которую я не смогу расшифровать.
Нам приходится объявить о еще одном бессрочном отпуске и скрыть подробности от посторонних ушей. Не знаю, удалось ли нам провернуть этот фокус, потому что не читаю газет и журналов и не отвечаю на звонки, но Крис говорит, что все пока тихо. А потом неизменно прибавляет, что мне нужно хорошенько проспаться, потому что я похож на пиздец. И я не берусь этого отрицать.
В общем, когда Мэтта выписывают, мы все вздыхаем спокойно. Ему торжественно вручают лично на руки целый роман-эпопею с указаниями, среди которых – я уверен – имеются и такие, как «не голосить», «не психовать», «не доводить лучшего друга до инфарктов», «не дышать фатальными количествами газа», и отпускают при условии, что каждый день он будет по-честному являться на перевязки, поскольку рана еще свежая и при любом неудачном движении начинает щедро кровоточить, в считанные минуты пропитывая бинты.
Поэтому Беллз заявляет, что ему очень жаль, но придется пока пожить в Лондоне, неподалеку от госпиталя. Он клятвенно заверяет нас, что не загнется на второй же день, потому что закупаться можно в супермаркетах, в которых не нужно говорить, а все остальное время – пялиться в телевизор и смотреть дурацкие телешоу до тех пор, пока мозги из ушей не полезут.
Так что он едет в отель, с горем пополам оформляется и скидывает мне адрес сообщением. А я возвращаюсь в Тинмут, в свой серый, тусклый, печальный дом, и отдаюсь на растерзание мыслям, которые удалось отогнать на некоторое время, но которые теперь по полной программе берут реванш.
5
Мы списываемся каждый день. Мэтт послушно отчитывается обо всех сделанных перевязках, обо всех таблетках, выпитых вовремя, обо всех рутинных действиях, совершаемых теперь с особой осторожностью и щепетильностью. Он жалуется на то, что не может спокойно почистить зубы; и на то, что кусок теперь в горло не лезет – вот ведь смехота; и на то, что очень странно стоять у зеркала, активно шевелить губами и не слышать при этом ни звука.
Ему не больно, не устает утверждать Мэтт, пытаясь успокоить меня и усыпить мою нервную бдительность; не больно, пока в наличии имеются все нужные лекарства, которыми он запасся на пару лет вперед. Говорит (пишет), что даже научился извлекать из всего этого выгоду: уносит, мол, и долго не отпускает. У него, кажется, на этот случай – на случай очередного у меня приступа паники – есть специальный шаблон в телефоне, который он легко отправляет на мой номер нажатием нескольких кнопок.
Я так соскучился по его голосу.
Мэтта, как и нас, также предупредили, что говорить он сможет примерно через полгода: именно столько понадобится на восстановление поврежденных связок. Мне по секрету сообщили: велика вероятность того, что он больше никогда не сможет петь. Я не верю, не хочу верить, не буду верить. Я знаю, что он уперт, как горный козел или еще какой баран, и ничуть не хуже я знаю, что если он захочет, то все у него получится. Он удавится, но вновь вернется на сцену в рекордно короткие сроки, потому что только там он живет на самом деле.
Надеюсь, хотя бы это происшествие заставит его немного одуматься и перестать вести себя, как двинутый на всю извилину смертник. Не представляю, как нужно было извернуться, чтобы ухитриться нанизаться собственным горлом на подставку для моих тарелок, не задев при этом больше ничего жизненно важного, и представлять, если честно, не слишком хочу: у самого начинает все нервно зудеть где-то в черепной коробке.
Я никогда не верил, что с помощью текстовых сообщений можно так много друг другу сказать. В каждое умещается определенное количество знаков, но Беллзу в нескольких словах удается расписать свой распорядок дня, выразить отношение к погоде за окном, изложить пару десятков мыслей и поинтересоваться, как у меня дела. Краткость – сестра таланта, и в нашем случае именно она спасает нас обоих от неминуемого разорения. Никогда раньше я не спускал столько денег на мобильную связь – операторы, должно быть, уже давным-давно обогатились с нашей помощью.
Но в один не очень прекрасный день Мэтт перестает писать. В этот день небо цветом похоже на внутренности вскрывшегося нарыва, а под ногами чавкает каша из грязи и размокших листьев. Телефон молчит с утра до самого вечера, продолжает он молчать и после того, как я сам пишу ему. Звонить не берусь: все равно не ответит – хотя, может, следует хотя бы попытаться, чтобы дать ему возможность взять трубку и подать мне какой-нибудь знак.
Ответа нет час, два, три. Начинает темнеть. Сумерки сгущаются торопливо, поспешно, оттенком напоминая сначала почему-то мокрую вату, а я вызываю такси, наскоро бросаю в сумку первое, что попадется под руку, и запрыгиваю в машину, морально подготавливая себя к длительной неприятной поездке и тому, что может встретить меня на месте. Всю дорогу воспаленное сознание услужливо подбрасывает картины, достойные фильмов ужасов: кишки, намотанные на дверные ручки, бездыханные трупы, задорно болтающиеся под потолком на петлях из толстых канатов, устрашающие надписи на стенах, вычерченные кровью.
Но дверь в номер распахивается почти сразу. Мэтт стоит за ней бодрый, пусть и немного взъерошенный и помятый, облаченный в тонкую водолазку под горло, скрывающую от посторонних взглядов повязку, и заметно обрадованный моим неожиданным явлением. Он машет рукой в знак приветствия и приглашает пройти внутрь. Всюду валяются его шмотки, и чистые, и уже ношенные, растерзанная сумка брошена на кровати, а на стоящей рядом тумбочке – в зоне досягаемости - покоятся карандаш и блокнот, которые он тут же хватает.
«Рад тебя видеть, - торопливо царапает он. – Ты не предупредил, что приедешь».
Делаю руками широкий жест, его можно расценить как извинение.
- Я хотел позвонить, но какой смысл?
Беллз пожимает плечами и снова принимается строчить.
«И действительно. Я даже хрипеть внятно не могу. Кстати, ты вовремя: я как раз собирался прогуляться. Сходишь со мной?»
Часы услужливо подсказывают, что уже час ночи и нормальные люди давным-давно спят.
- Давай, - пожимаю я плечами и бросаю свой багаж у дверей.
6.
Замотавшись в шарфы почти по самые уши, мы выходим на ночную улицу и тянем носом сырой пыльный воздух. В Лондоне все не так, как в нашей дыре, даже непогода кажется более приятной и эстетически привлекательной. Смог и выхлопы смешиваются с чистым небом, создавая какой-то особенный коктейль из ароматов большого города, столицы. Вроде бы и то же самое, что можно найти в любом другом месте на планете, но одновременно – нечто совершенное иное, чужое, незнакомое.
Мы идем по влажному асфальту, глядя под ноги, изредка наступаем в неглубокие лужи, отчего во все стороны отпрыгивают задорные капли. Молчим, словно ждем чего-то. В какой-то момент Мэтт останавливается, привлекает мое внимание, помахав рукой, и делает кругообразное движение указательным пальцем, словно упрашивая меня повернуться спиной. Подчиняюсь, он достает из кармана письменные принадлежности и начинает что-то быстро писать, используя мою спину в качестве опоры. Затем мы подходим к ближайшему фонарю и я читаю:
«Они говорят, что может потребоваться оперативное вмешательство, - откуда-то срывается тяжелая холодная капля, последнее слово расплывается унылой серой кляксой. – Если что-то пойдет не так. Такое происходит в пятидесяти процентах случаев».
- Я уверен, что тебе оно не понадобится, - успокаивающе уверяю я и ободряюще улыбаюсь.
Он улыбается в ответ, засовывает руки обратно в карманы и снова идет куда-то вперед, спрыгивает с бордюра в углубляющуюся темноту. Следую за ним, особо не разбирая дороги, и доверяю ему вести меня туда, куда только заблагорассудится: за проведенное здесь время Беллз, скорее всего, давно изучил все прилегающие окрестности как свои пять пальцев и даже лучше.
- Почему ты пропал из поля зрения? – интересуюсь я и провожаю взглядом проехавшую мимо машину. – Напугал.
Не замедляя шага, Мэтт вновь лезет в карман за блокнотом, а затем плюет на это дело и достает телефон. Машет им и одновременно складывает большой и указательный пальцы другой руки в красноречивый нолик. Деньги закончились?
Он с жаром кивает, подтверждая мою догадку, дышит на подмерзшие пальцы и трет ладони друг о друга. Предлагаю ему свои перчатки - отказывается. Пытается сказать что-то жестами, но бросает это дело и выводит:
«Писать удобно только голыми пальцами. Зайдешь со мной в аптеку? Пора пополнять запасы».
Не отвечая, тяну на себя дверь круглосуточной аптеки и галантно пропускаю его вперед. Он благодарит кивком головы и приседает в некоем комическом подобии реверанса. Голубые глаза искрятся ледяными огоньками, демонстрирующими радость, и на душе все сразу теплеет, будто бы отогревается, начинает подтаивать. И как я только мог забыть о том, что рядом со мной находится самое странное, непонятное, но самое прекрасное и искреннее существо во всей Вселенной, только руку протяни, обними, прижми к себе покрепче и ни за что не отпускай? Он ведет себя так, словно нам по-прежнему шестнадцать, мы учимся в школе, на занятиях сидим рядом, я то и дело скатываю домашние работы, а он в это время выводит непонятные письмена на моей спине и заливисто смеется.
Двенадцать лет прошло, но перед глазами по-прежнему стоит настолько четкая картинка, что ее не забыть уже никогда, как если бы кто-то понаставил везде скрытых камер, снял каждую секунду, запечатлел каждый наш вздох, а затем смонтировал документальный фильм обо всем с самого начала до конца и торжественно вручил мне на память о былом.
Мэтт протягивает девочке-фармацевту немного измятую бумажку с рецептом, она разглаживает ее, внимательно пробегает по написанному глазами, украдкой зевая, затем сонно уточняет:
- Вам в ампулах или в таблетках?
Беллз начинает активно жестикулировать, стремясь вкратце все ей объяснить. Сначала она внимает каждому движению, затем начинает хмуриться, раздражаясь.
- Вы не можете нормальным языком сказать, что вам нужно?
Он расстроено покусывает губу, пытается извлечь на свет блокнот, но тут уж я не выдерживаю, отталкиваю его от окошка, отбираю бумажку и берусь за дело лично. Не знаю, как мне это удается, но верно истолковываю каждое его движение – по всей видимости, сказывается проведенное бок о бок время – и закупаюсь всем необходимым, по пути испепеляя взглядом нерадивую девицу. Вначале она пытается строить мне глазки, заигрывать, но затем неуютно съеживается и послушно пробивает сумму, отдает чек и сдачу.
Меня так и подмывает сказать ей что-нибудь резкое, колкое, обидное и неприятное, но силой воли я удерживаю себя от столь низкого поступка, поворачиваюсь к двери. Уже у самого выхода она робко окликает нас:
- Молодые люди… всего один вопрос: а я нигде не могла вас видеть? Уж больно лица знакомые.
Мы с Мэттом задумчиво переглядываемся, синхронно пожимаем плечами:
- Мы геологи. Должно быть, вы нас с кем-то путаете.
И выходим обратно на морозный воздух.
7.
Он упрашивает меня остаться на ночь у него. Говорит, что в такое время эти сонные мухи на ресепшене все равно быстро меня не оформят, а его номер двухместный и гораздо более комфортный, нежели те комнаты, в которых приходилось кантоваться на самой заре нашего подъема. Только есть маленькая загвоздка: несмотря на то что номер двухместный, кровать в нем всего одна.
Мэтт без смущения стягивает водолазку сначала за рукава, затем осторожно снимает через голову, следя за тем, чтобы не зацепить повязку. Бинт, крепко стягивающий шею, неожиданно чистый, свежий, белоснежный. По всей видимости, он не так давно вернулся с перевязки, и неожиданно я чувствую какое-то незаметное облегчение, словно подсознательно боялся снова увидеть кровь.
За то время, что мы не виделись, его подбородок успел немного обостриться, сильно выпирающий кадык обозначился, кажется, еще больше, ключицы натягивают и едва ли не рвут кажущуюся инфернальной в полутьме кожу. Интересно, я по-прежнему смогу пересчитать все его ребра кончиками пальцев?
Следом Мэтт, словно не ощущая на себе резко остекленевшего и затуманенного взгляда, щелкает кнопкой на джинсах, тянет язычок «молнии», так же неторопливо избавляется и от низа. Выглядывающие из-за углов тени, кажется, мягко обнимают его, скользят бархатными языками по угловатым, по-прежнему подростковым изгибам, таким милым в своей нелепости, словно дразнят меня, как бы говоря: «смотри. Смотри, но не трогай».
Судорожно сглатываю и, пробормотав что-то о том, что мне нужно помыть руки, быстро ретируюсь в ванную.
Холодная вода помогает не сразу, но с течением томительных секунд ее бодрящее действие все равно проявляется. Поднимаю голову на собственное отражение: взлохмаченные ветром сырые волосы, глубокие тени от недосыпа четче обозначились под глазами, в уголках губ залегли глубокие складки. Я совсем не выгляжу на свои двадцать семь; да что там – берите уж сразу сорок. Взгляд усталый, незаинтересованный, скулы бледные, даже кончик носа выглядит скучающе поникшим. Хотя отчасти это и понятно: последний год всем нам дался непросто, без излишней скромности – это был зубодробительный, крышесносный год, к тому же не в положительном и жизнеутверждающем смысле этого определения. Конечно, время весьма успешно вмешалось, поработало, ненавязчиво подлатало новые раны, притупило чувственное восприятие, послужив своеобразным антидепрессантом. Но действие любого лекарства рано или поздно заканчивается, что, кажется, в данный конкретный момент и начинает происходить.
Крепко зажмуриваюсь, а на внутренней изнанке век, словно намертво отпечатавшись, так и стоит хрупкий силуэт, пытающийся раздеться и не задеть при этом больное горло. Сердце в груди бухает медленно, размеренно, неторопливо, словно все везде успевает, а где-то рядом колет чувство необъятной нежности, смешанное с малой толикой жалости и сострадания. Сейчас, когда Беллз страдает от собственной недальновидности, он выглядит совсем ребенком, вызывает желание защищать и опекать, присматривать, ухаживать. Если и раньше все наши объятия – дружеские и не очень – граничили с чем-то неосязаемым и воздушным, то теперь я и вовсе не уверен, смогу ли коснуться его хотя бы пальцем.
Стою, уперевшись руками в умывальник и раздумывая, еще некоторое время. Странное волнение все не проходит, отдавая онемением в кончики пальцев, затем быстро раздеваюсь и лезу в душ. Несколько часов, проведенных в машине, оставили после себя неприятное ощущение грязи и запятнанности, а непродолжительная прогулка по пропитанному сыростью воздуху большого города обернула склизкой пленкой.
Беллз оставил форточку приоткрытой, поэтому по влажной коже сразу же бегут мурашки, стоит мне только выйти из ванной. Сам Мэтт уже спит, причем, по всей видимости, давно. Он лежит на самом краешке кровати, закутавшись в одеяло, как в кокон, и подложив ладонь с длинными тонкими пальцами под щеку. Во сне он выглядит настоящим ангелом; длинные ресницы время от времени трепещут, как свежая листва – на ветру, отбрасывают на скулы необычно длинные тени.
Закрываю окно, выключаю светильник, заливающий небольшое пространство вокруг себя мягким медовым светом, и ныряю рядом, надеясь как можно скорее отрубиться. Но не тут-то было. Где-то в сердцевине каждой кости, каждого сустава начинают вибрировать маленькие моторчики, из-за чего не получается отыскать удобное положение, попеременно становится то жарко, то холодно: тяжелый морозный воздух, успевший просочиться с улицы через окно, осел и вытеснил тепло наверх, под самый потолок, а рядом, всего в каких-то сантиметрах от меня, мерно дышит теплое тело, от которого во все стороны расходятся волны жара, как от радиатора. По-моему, я даже вижу его светящиеся нездоровым румянцем скулы. Как будто температура.
Тихо протягиваю руку, осторожно касаюсь лба изнаночной стороной ладони, сверяю с собой – вроде бы нормально. Беллз обеспокоенно хмурится, ощутив мое прикосновение, и мне приходится ненадолго замереть, чтобы не спугнуть, не разбудить, иначе остаток ночи придется провести в бодром состоянии, слоняясь туда-сюда из стороны в сторону в попытках его развлечь. Он по-прежнему плохо, беспокойно спит, вот и сейчас то и дело начинает что-то бормотать и дергаться, время от времени страдальчески морщится, замирает и вдруг успокаивается, дыхание выравнивается, неуловимые складки, залегшие между бровей, разглаживаются. Словно он понимает, что будет не больно, если не дергаться, и применяет это знание, сам того не замечая.
Когда он вздрагивает в очередной раз, мне оказывается достаточно просто прошептать ему банальное: «Я здесь, спи» - и он окончательно затихает. Чего не скажешь обо мне. Внизу позвоночника, у самого копчика, продолжает беспрестанно работать главный мотор, от которого заводятся все остальные двигатели, с течением равнодушного времени становится еще невыносимее. Меня как будто волнует само присутствие этого человека под боком, теплого, уютного, простого и такого родного; температура его тела, пронзительные голубые глаза, тонкие пальцы, которые, скорее всего, уже успели соскучиться за делом. Мэтт не может играть, когда не в состоянии петь; я не хочу об этом думать, но все равно думаю и прихожу к выводу, что следующие полгода могут с легкостью обернуться адом. Только теперь я буду рядом с ним. Верну свой долг.
Со спины переворачиваюсь на бок, почти сразу же – на живот, раскинув ноги, потом сворачиваюсь в клубок, поджав колени под себя и обняв их. Веки тяжелы, будто бы на каждую ресницу привесили по грузику, но ленное нытье, распространяющееся из груди до самых кончиков волос, не позволяет нервной системе отключиться, заставляет хрупко балансировать где-то между реальностью и чем-то, что находится за гранью человеческого понимания. Воспоминания и мысли, приходящие в голову, зыбкие, туманные, дымчатые; сейчас они кажутся уместными и связными, но уверен: с утра я не вспомню ни одной из них, а даже если поймаю за хвост и удержу, сам удивлюсь их глупости. Перемешиваются и сливаются в один разные моменты из жизни: наша первая осень вместе, холодный дождь после Битвы групп и теплое пиво, первая запись и Гластонбери. Сколько всего было испытано рядом с ним, с Мэттом: и радость, и любовь, и боль, и успехи, и неудачи, и утраты; была крепкая дружба, были и предательства.
Наверное, сам Беллз, услышь он сейчас мои мысли, дал бы мне в лоб и сказал, что нужно идти дальше и смотреть только в будущее, а не зацикливаться и толочься на прошлом. Потому что, как это ни прискорбно, мы не молодеем, время неумолимо шагает по заранее намеченному курсу, почти все друзья и знакомые уже давным-давно счастливо женаты. Ма хочет детей как можно скорее, в качестве контраргумента приводя то, что она не сможет жить и ждать вечно.
Но моя ли вина заключена в том, что я ничего не вижу дальше собственного лучшего друга?
Зуд под кожей становится просто невыносимым, так что не выдерживаю, рывком воздвигаю себя на ноги и иду к окну. За ним нет почти ничего – только непрозрачная ночь, тьма, разбавляемая желтым, цвета застарелой гематомы, светом фонарей; угадываются очертания не до конца облетевших деревьев. Через щели ничем не утепленных рам просачивается мокрый воздух; на коже, в месте соприкосновений с ним, тут же становятся дыбом крошечные волоски, наощупь под пальцами – шершаво, напоминает гусиную кожу. Бодрит и трезвит.
Немного раздумав, возвращаюсь к джинсам, бесформенной кучей лежащим в ногах, достаю из кармана зажигалку и пачку сигарет, выщелкиваю одну ловким, отработанным движением, поджигаю кончик. Обычно незаметный «вжик» кажется в звенящей тишине необычайно громким.
Первый глоток дыма сразу же насыщает кровь никотином, становится немного легче. Лупоглазые головы фонарей сквозь молочные клубы кажутся другими; они приобретают иной оттенок, смутно расплываются, словно бы даже движутся. Блики отражаются в блестящей поверхности влажного асфальта, образуя жалкое подобие призрачной лунной дорожки. Самой же луны нигде не видно.
Мэтт начинает беспокойно возиться, глубоко вздыхает, плотнее укутывается в одеяло, утыкается лицом в подушку. Да, я сам знаю, что идиот: мешаю спать, пускаю пробирающий до костей холод в и без того не слишком хорошо отопляемую комнату, смолю, но ничего не могу с собой поделать. Для меня насыщенный смолами смог – что для него гитара: предмет жизненно необходимой важности.
В пару жадных затяжек приканчиваю сигарету, оглядываюсь по сторонам в поисках пепельницы и, ничего не обнаружив, выбрасываю окурок в окно. В полете он описывает почти идеальную параболическую траекторию, заметный только из-за едва тлеющего на кончике огонька, затем с тихим шипением приземляется на тротуар, неспешно гаснет. Он напоминает красноватую падающую звезду, красивую, гордую, ярко проживающую свой последний миг. И снова накатывают те самые образы звездного неба, которое в Тинмуте можно было разглядывать без конца, без остановок и перерывов. Каждый раз – новое, всегда дразнящее: раскрытое как на ладони, но в то же время невероятно загадочное и далекое.
Поднимаю голову – ничего. Все затянуто плотными тучами. Начинает моросить дождь. Может быть, хоть под него удастся заснуть: мягкое шуршание по земле, переливчатый шорох по высохшим листьям успокаивает и усыпляет, как снотворное.
Постояв еще немного и окончательно замерзнув, поплотнее прикрываю окно и забираюсь обратно под одеяло. Стекло орошается мелкими брызгами, похожими на кляксы, каждая из них звучит на своей волне, немного иначе, отличается от любой другой. Белый потолок кажется тканевым экраном кинотеатра, на который вот-вот начнут проецировать фильм, но ничего так и не происходит. Сон накатывает теплой волной.
|
|
Just_Emotion
|
| |
Сообщение: 2400
Зарегистрирован: 20.11.08
Репутация:
15
|
|
Отправлено: 17.08.11 19:43. Заголовок: мне вообще в последн..
Оффтоп: мне вообще в последнее время не хочется демонстрировать написанное, потому что это как собственную душу раскрыть для плевков, но кому какое дело?
выкладываю мало, просто для затравки. упросили. Ворон, ты няша.
go fuck yourself everyone энджой.
8.
Двадцать восьмой День рождения медленно, но верно подбирается ко мне, едва ли не наступая на пятки, а мы, по всей видимости, решили плотно обосноваться в Лондоне, чтобы после двенадцати лет вместе не было так скучно в раздельном проживании. Во всяком случае, на следующее после моего приезда утро мы переселяемся в номер побольше и попросторнее, не заводя разговоров о моем скором отъезде, и стабильно каждый день ходим на перевязки. Я исполняю роль группы поддержки, потому что, как оказалось, Мэтт попросту боится самого факта, что у него под повязкой зияет дыра, и одновременно проводника: на нашем пути попадается немало идиотов-такстистов, которым нужно «громко и четко называть адрес, а не показывать исписанные бумажки».
Дни текут медленно и уныло: в такую погоду в людном городе хороший хозяин даже собаку на улицу не выпустит, нет никакого удовольствия шлепать по лужам, мочить ноги, а затем бежать бегом, стаскивать с себя сырую одежду и отпаиваться горячим чаем с лимоном. Я, к примеру, уже начал чихать и шмыгать носом. Беллз пока держится, но пусть только попробует заболеть: хуже будет.
И кто бы только мог подумать, что те мы, которые всю свою сознательную жизнь не могли и минуты спокойно просидеть на одном месте, теперь долгими вечерами лежим вповалку на кровати и смотрим какие-то второсортные шоу просто от нечего делать. Я ем мороженое ведрами, как неуравновешенная девочка-подросток, которую только что бросили сразу двое парней, Мэтт обыкновенно пристраивает голову на мою грудь, иногда – на колени, то и дело проливает на себя содержимое чашки. Уверен, что вскоре нас возненавидит весь персонал отеля, но ничего не могу с этим поделать: у меня на руках в прямом смысле остался несмышленый ребенок, который не умеет даже говорить.
Мы проводим в гостинице еще с неделю, но, осознав, что такими темпами через месяц мы окажемся на улице и будем попрошайничать, начинаем подыскивать более постоянное жилье. Беллз беспрестанно вертит носом, и я с ним отчасти согласен: здесь проводка ни к черту, там – последний этаж и крыша протекает, три комнаты и соседи-наркоманы нам и даром не сдались, а железная дорога в двух шагах будет мешать немому творческому процессу.
Поэтому наш выбор падает на ту квартиру, в которой мы обитали на самой заре нашего подъема. В моем телефоне каким-то чудом сохранился номер ее хозяина, он принимает нас с радушием и распростертыми объятиями, хотя сам вряд ли помнит наши имена, и просит звонить по любому, даже самому пустячному, вопросу. Мэтт обаятельно улыбается и хранит загадочное молчание, а я сходу предоплачиваю вперед первый месяц, чтобы не беспокоиться об этом потом, и пожимаю владельцу руку.
Крис, узнав последние новости, только понимающе хмыкает и обещает держать рот на замке, потому что нам не хватало только первых полос желтых таблоидов, пестрящих заголовками: «Сенсация! Солист и барабанщик известной группы облагораживают семейное гнездышко! Пиар-ход или любовь до гроба? Подробности на шестой странице».
Так что мы спим до полудня, питаемся полуфабрикатной гадостью и лишний раз не высовываем на улицу носа. Погода с каждым днем ухудшается все больше, не за горами первый снег, а там подоспеет и зима.
Весь пол усыпан вещами и мелким мусором, который нам откровенно лень убирать, наскоро постиранные футболки и водолазки сушатся прямо на дверных ручках, а в раковине громоздятся горы посуды. Мы играем в импровизированный тетрис и считаем очки: за удачно втиснутую чашку – десять, за пристроенную на вершину этой пирамиды тарелку – двадцать, за три удачных хода подряд – пятьдесят; результат удваивается, если где-нибудь сбоку помещаются ложки, вилки и ножи, а проигравший моет всю эту свалку. В девяти случаях из десяти побеждает Мэтт, но начинает сочувствовать, берет на себя ровно половину и по-честному ее моет. Настоящее холостяцкое жилище.
Теперь я учусь понимать его без слов. Я и раньше был не слишком словоохотлив; сейчас же, когда единственный человек, от которого у меня всю жизнь был всего один секрет, который и секретом не назовешь, потерял способность отвечать мне без помощи рук и кое-каких канцелярских принадлежностей, я стал говорить еще меньше. Или молчать – еще больше, тут уж как посмотреть. Мэтт жалуется, что от большого количества писанины болят пальцы, поэтому я стараюсь строить вопросы так, чтобы на них можно было отвечать односложно: «да» или «нет».
Из-за этого кажется, что та связь, что натянулась тонкой струной между нами в первый же день знакомства, только укрепилась. По одному взгляду я могу определить его настроение, предугадать некоторые действия и прочитать мысли. Порой он жестикулирует руками, а иногда ему достаточно просто прикусить губу.
Я не знаю, чего хотят женщины, но я точно знаю, чего хочет мой лучший друг. И это очень дорого стоит.
Единственное место в квартире, перманентно пребывающее в состоянии идеального порядка, - это кровать, святая святых, потому что на ней мы спим. Хороший сон ночью – залог хорошего настроения днем, и мы оба это понимаем, осознавая, что ведущиеся в четырех стенах баталии приведут к многочисленным человеческим жертвам. Мы спим на ней вместе, потому что диван в гостиной очень узкий и от него болит шея; у каждого из нас свое одеяло и ровно половина пространства. Мы серьезно отнеслись к «разделению имущества», чтобы не беспокоить друг друга, но почти каждое утро я просыпаюсь из-за того, что меня толкают в бок острым локтем. Или горячо и необычно часто дышат в шею. Или из-за того, что крепко стискивают под ребрами, обнимая в приступе необъяснимой сонной нежности.
И я не был бы собой, если бы оказался против.
На свое нынешнее положение Беллз не жалуется. Он стабильно носит с собой блокнот и ручку, а бумажки с кое-какими заготовками, которые он использует наиболее часто, распиханы у него по карманам. Лекарства он старается принимать так, чтобы это не бросалось мне в глаза. Он не делает из случившегося большого дела, не разыгрывает строго в восемь вечера ежедневно двадцатиминутную трагедию.
Он ведет себя, словно так и надо. Иногда это начинает пугать.
Но время от времени он скидывает личину вечно жизнерадостного идиота и позволяет себе немного расслабиться. Пожаловаться. В такие моменты мы обыкновенно сидим на кухне и говорим о чем-нибудь отстраненном и, в принципе, неинтересном. То есть говорю я, а он внимает и изредка черкает что-нибудь на небольшом линованном блокнотном листке.
Иногда это: «Я не привык все время молчать». Порой добавляет: «Я чувствую себя инвалидом» - это если настроение совсем уж паршивое. Если нет, то эти слова превращаются в: «Младенец и то больше меня может. Я только ходить научился и успокоился».
А я чувствую себя виноватым. За то, что недосмотрел. За то, что не вбил давным-давно в его безмозглую очаровательную головку, что нельзя сходить с ума, если поблизости есть что-нибудь тяжелое, острое, взрывоопасное или легковоспламеняющееся. Это чувство причастности, пробуждаемое забытой совестью, болезненно отдается глубоко внутри, но я сразу беспощадно его забиваю, потому что в данный период нашей жизни позволено расклеиться только одному человеку. И этот человек – не я.
Еще никогда время не тянулось так медленно. Мы играем в карты, в слова, в видеоигры, в тот самый тетрис с посудой, временами протираем пыль и прибираем мусор. В общем, живем, как среднестатистическая бездетная семейная пара. И все бы ничего, не будь половина этой семьи ненормальным немым гением.
|
продолжаю поклоняться, ага 
ура! спасибо :) 
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума
