Real People Slash

Оффтоп: я нынче БЕЗУМНО добрый и человеколюбивый. поэтому прода ВНЕЗАПНО - почти на неделю раньше. да, устрою вам внеплановый вторник.
к слову, это моя любимая часть. ну, и еще следующая, но вот следующую раньше настоящего вторника никто не получит)
повяжите слюнявчики, как бы вас от переизбытка чувств не разорвало.

17.
Крис задерживается на нашем диване не до утра, а на неопределенное количество времени, потому что у них с Келли, как он сам выразился, все «на самом деле сложно». Нам это только в радость: пока он рядом, вероятность вновь сорваться и наделать глупостей равна примерно нулю с перевесом в ряд отрицательных чисел, чем мы активно и немного нагло пользуемся.
Может быть, вот она, та самая золотая середина, которой мне так не хватало в последнее время?
Мэтт стал как шелковый, а все мое желание выводить его из себя незаметно и непредсказуемо улетучилось, испарилось в никуда, оставив после себя место лишь справедливым опасениям и стремлениям не разрушить вновь по кирпичику выстраивающуюся идиллию. Однако, несмотря на примирение, между нами осталось какое-то напряжение, не слишком острое, но неудобное и неуютное, хотя это неудивительно: будет странно, если мы в одночасье начнем вновь доверять друг другу, как до… инцидента. Главное – начало положено, а Крис ни о чем даже не подозревает, думая, что все по-прежнему прекрасно, как в старые добрые времена.
Мы не пытаемся возвращаться к написанию песен, чтобы не травить Беллзу душу. Он с горечью закусывает губу, когда ему на глаза попадается гитара, и молниеносно отворачивается в другую сторону, чтобы не делать себе еще больнее. Его легко понять: порой я замечаю, что сам принимаюсь отстукивать ритм наших же песен по всем поверхностям, попадающимся под руку. Ладони саднит от желания вновь ощутить гладкое дерево родных барабанных палочек, ставших уже продолжением верхних конечностей, острую потребность сесть за установку практически невозможно заглушить, а слух требует безумных криков толпы и оглушающего дробного боя. Никто не осмеливается прогнозировать наше возможное возвращение, остается только сидеть и ждать.
Половину времени Крис проводит с телефонной трубкой в руке. Спорит, выясняет отношения, извиняется и снова спорит. Иногда начинает казаться, что мы снова вернулись в далекий двухтысячный, когда квартира на окраине Лондона казалась роскошью, а сто человек на концерте в близлежащем клубе – великим достижением. Крис еще не женат и не скован обязательствами, мы не избалованы общественным вниманием и не раздаем автографы на улице. И у нас все хорошо.
За окном не происходит ничего примечательного, разве что день сменяется ночью, а дождь – мелкой колкой изморозью, не остающейся следами на затянутых льдом лужах и инеем - на облетевших деревьях. Стекла то и дело покрываются влажными разводами, чистыми и свежими, высыхают, сменяются новыми – и так до бесконечности. Каждый вечер по гладким, покрытым старыми обоями стенам прыгают кривые тени мутных уличных фонарей, каждый рассвет как две капли воды похож на другой. Давно не видно солнца.
К моменту, когда Крис окончательно улаживает дела семейные, выпадает снег. Тонким слоем он ложится на промерзший асфальт, крыши домов и машин. Температуры по-прежнему колеблются от плюс пяти до минус пяти, поэтому я даже не берусь предугадывать, сколько дней подряд я буду видеть в окне белые нетронутые поля.
Громила собирается домой с армейской скоростью. Он не берет с собой никаких вещей, потому что ничего не привозил, на прощание заключает меня в медвежьи объятия и шепотом желает удачи и терпения, вызывается довезти Мэтта до госпиталя: все равно по пути. Выпроваживаю их, а сам со вздохом облегчения падаю на диван. Может быть, друзья, но постоянное присутствие их рядом здорово выматывает.
В книжном шкафу находятся занятные вещи. «Эммануэль», «Зоя», и еще целая стопка сопливых дешевых романов в мягких обложках соседствуют с «Любовником леди Чаттерлей», ютятся друг на друге, вытесняют остальные книги. От такого количества низкопробной, некачественной графомании передергивает. Но где-то в самом углу оказывается пара стоящих вещей. И одна из них – «Кладбище домашних животных» Кинга. В голове тут же мелькает череда изображений: ночь, кладбище, гитара, «Джек Дениэлс», выпускной и восемнадцать ненормальных лет за худыми, по-подростковому острыми плечами.
Хватаю книгу и возвращаюсь на диван. Может быть, я не прочту ее всю – да что там, я стопроцентно не прочту ее всю, потому что мое маленькое непоседливое чудовище просто не даст мне возможности. Но зато хотя бы составлю общее мнение и пойму, что именно пытался донести до меня Беллз той ночью.
За чтением проходит добрых полдня. Изредка за окнами машины шуршат разогретыми шинами по холодному асфальту, то и дело раздается ласкающий слух шорох страниц, глаза скользят по строчкам. «Земля тверже человеческого сердца, Луис, - пишет Кинг. – Человек растит, что он может… и пожинает плоды». Вот уж верно.
А что посадили и вырастили мы? Взаимное недоверие? Неприязнь? Начинающую зарождаться ненависть? У семейных пар кризис случается через семь лет, мы же вместе – вдвое дольше, и никто не удивится, если однажды Мэтт вдруг придет и открытым текстом заявит: «Я больше не хочу знать тебя и иметь с тобой общих дел».
Я не боюсь этого. Так уж по жизни повелось: я вообще мало чего боюсь. Но подобный поворот событий – последнее, чего бы мне хотелось. Конечно, я справлюсь, и, конечно, я не буду оглядываться назад, но тогда ради чего все это было с нами? Зачем нужны были взлеты и падения, радости и горести, симпатии и отторжения, если мы так ничему и не учимся?
Главный герой, Луис Крид, перелезает через высокий забор городского кладбища, чтобы выкопать тело своего только похороненного сына, а я пытаюсь представить, как поступил бы я, если бы с кем-то из моих друзей или близких приключилось такое несчастье, а поблизости оказалось старое индейское место, которое позволяет оживлять умерших. Как сильно нужно любить – или, может быть, двинуться умом, - для того чтобы наплевать на все предосторожности и законы природы? Кто, зная о том, что любимые возвращаются злобными существами, дьявольскими отродьями, полуживыми зомби, осмелится выполнить свой план до победного конца и не отступится?
Если бы что-нибудь случилось с Мэттом, смог бы я?
Не знаю. Подобное никогда не случится, и в каком-то смысле я рад, что мне не придется принимать столь важное решение, потому что… Потому что станет еще труднее выдерживать холодность и отчужденность с его стороны, будет страшно слышать приглушенный ровный голос, похожий на обычный, но при этом поразительно изменившийся. И, наверное, рано или поздно я все-таки не выдержу.
А Беллз? Как в той же ситуации поступил бы он? Обрадовался тому, что я больше не буду маячить в его жизни и путаться под ногами, или взял машину и вооружился лопатами?
Я давно изучил все его внутренние струны, могу предугадать почти все его слова, но я совершенно не имею представления, что сделал бы он.
Подобные мысли приводят в смятение и вгоняют в уныние. Вместо того чтобы радоваться заново выстраивающимся мостам, я перебираю в голове многочисленные варианты возможных развитий событий. А что было бы, если? А что будет, когда? А как? А где?
Что произойдет, когда Беллз вернется? Разрушит ли отъезд Криса все то, что мы успели возвести общими усилиями? Превратится ли Мэтт в хладнокровную, уязвленную, оскорбленную и обиженную на весь мир сволочь? Или протянет руку перемирия, пообещав все забыть и вернуться к уже установившимся порядкам?
Добрый десяток страниц проскакивает незамеченным, от усердного мозгового штурма начинает болеть голова, по стеклу стучит дождь. Мне нравятся английские времена года: зима не слишком отличается от осени, весна приходит так же незаметно, и только лето все еще находит способы как-то выделяться. Год за годом минуют размеренно и спокойно, внушая какое-то доверие. У них уж точно не бывает семи пятниц на неделе.
Когда начинают болеть глаза, книга отправляется обратно на полку, а я – за крепким сладким кофе, призванным унять пульсирующую в висках боль. Я засиделся в четырех стенах. После того как мы покоряли стадионы и разъезжали по всему миру, безвылазно находиться в одной квартире невозможно, особенно с Мэттом. Нервы еще не сдают свои позиции, но уже находятся на полпути к позорной капитуляции, и я надеюсь, очень надеюсь на свои внутренние резервы, при помощи которых мне еще удается держать себя в руках. Мне не нужны необъяснимые вспышки гнева и состояния аффекта, после которых придется в спешном порядке менять залитые кровью обои.
Задумавшись, путаю сахарницу с солонкой, и соленая коричневая жижа без особых сожалений с моей стороны отправляется в раковину, туда же, куда и прокисшее молоко. Делаю попытку закурить, но дым обжигает все внутри и заставляет закашляться. Сигарета оказывается в переполненной пепельнице, звона ключей я по рассеянности своей не слышу.
Беллз набрасывается на меня с самого порога. Разбегается, запрыгивает и принимается торопливо целовать, стремительно, спутанно, горячечно. Он покрывает поцелуями все мое лицо, достает даже до шеи, в то время как его руки крепко сжимают мои плечи. От неожиданности растерянно замираю, а он только смыкает ноги у меня за спиной, крепко сжимает коленями бедра, чтобы удержаться, и кусает за подбородок.
Кажется, это мы уже проходили.
Но слишком поздно: не в силах совладать с собой, удержаться, пересилить себя, перехватываю его горячие губы, ненасытные, жадные, голодные, изголодавшиеся. Ладони Беллза перебираются на мою шею, зарываются в волосы, сжимаются на затылке, крепче прижимая к себе, тянут, чувственно наматывают довольно длинные пряди на пальцы.
Он судорожно выдыхает в мой рот, а я делаю шаг к стене, прижимая его к ней спиной для сохранения равновесия, пригвождая, распиная. Его язык торопливо скользит по моим губам, словно стремясь успеть распробовать на вкус как можно больше, запомнить, отложить в памяти.
«Тот, кто не учится на собственных ошибках, обречен повторять их», - всплывает вдруг в голове услышанная где-то строчка. И все тут же проясняется, как будто кто-то протер мое замутневшее сознание средством для мытья окон.
Нахожу в себе силы оторваться от него, старательно не глядя на его губы, покрасневшие и припухшие, манящие, осторожно ставлю на твердую землю. Перевожу дыхание.
Сердце стучит в горле, перекрывая кислород.
- Мы снова наступаем на те же грабли? – невесело спрашиваю я, но Мэтт не отвечает.
Вместо этого он лезет в карман, достает блокнот и быстро царапает несколько букв: «Я чист». Беллз так и светится изнутри, сияет, расцветает такой яркой, искренней улыбкой, что дремлющие в животе бабочки просыпаются, переполошившись, и принимаются суматошно нарезать круги у меня в желудке.
Я готов убить любого, кто посмеет стереть эту улыбку с его лица. В том числе и самого себя.
- То есть чист?
Для удобства Мэтт наклоняется над столом и приписывает пояснение ниже: «Я сдавал кровь после… - мнется в поисках подходящего слова, - твоего Дня рождения. Со мной все в порядке. Значит, и с тобой – тоже».
Он воззряется на меня сверкающими глазами, светлыми, прозрачными, как море во время штиля, как небо в солнечный день, как горизонт в ясный рассвет, но я не разделяю его радости. Мотыльки покорно складывают крылышки и камнем устремляются вниз, обожженные.
- Значит, ты мне не доверяешь, - вздыхаю я и чувствую, что где-то внутри начинает нестерпимо, невыносимо жечь.
Я не знаю, что это за чувство, не могу описать его, но в какой-то момент становится так горько и обидно, что эта горечь слышится на самом кончике языка, в горле, дальше и ниже. Руки бессильно сжимаются в кулаки.
А Беллз смотрит на меня большими, широко распахнутыми глазами с длинными ресницами, непонимающими и наивными, явно не догоняя, почему я не ликую и не исполняю вокруг стола танцы обрадованных аборигенов. Он на полном серьезе недоумевает, почему я внимательно разглядываю его лицо и пытаюсь решить, люблю или ненавижу.
Но мне нечего сказать, поэтому я эхом повторяю:
- Не доверяешь, - недолго молчу, затем добавляю. – И это после того, как я столько раз вытаскивал тебя из передряг? После того, как я спасал твою тощую, костлявую задницу? Так вот ты меня благодаришь?
От чистой детской непосредственности не остается и следа. Выражение лица Беллза меняется в один миг. Он недобро прищуривается.
«Тебе не нравится моя задница? Да неужели? Тогда почему же мне до сих пор больно на ней сидеть?»
Буквы приобретают резкость, становятся угловатыми, дергаными, нервными, словно Мэтта ломает от интоксикации. Голубизна зрачков оборачивается сначала темной металлической синевой, а затем скатывается в черноту. Я не удивлюсь, если прямо здесь и сейчас меня разразит молнией: наэлектризованный воздух принимается звонко трещать и взрываться миллиардами невидимых искр, озарять небольшую кухню сонмом прозрачных вспышек.
Лицо начинает покалывать, а плечо – сводить от желания размахнуться и врезать по самодовольной физиономии.
Наверное, потому что другой ты обзавестись не потрудился?
- Да потому что ты сам не знаешь, чего хочешь, - наконец с презрением выплевываю я. Каждое слово кислотой разъедает глотку, дальше - больше. – И ты даже понятия не имеешь о том, что делаешь. Тебе нужно, чтобы все шли у тебя на поводу, потакали любым твоим прихотям, а потом ты еще находишь в себе наглость кого-то обвинять и вытирать об кого-то ноги! – над нашими головами, под самым потолком, собираются грозовые тучи. – А я не собираюсь расхлебывать все то дерьмо, в которое нас втягиваешь ты, ты и только ты, потому как я не виноват в том, что тебе так и хочется подставить кому-нибудь задницу! Мелкая, эгоистичная, самовлюбленная, самонадеянная блядь.
И в следующую секунду по лицу полощет жгучей болью. Голову мотает назад с такой силой, что в шее хрустит, пол с потолком дважды меняются местами, мир начинает плавно плыть. Оглушающе звенит в ушах. Некоторое время, требующееся для перезагрузки систем и возобновления согласованности всех органов чувств и восприятия, я пребываю в прострации, а затем, когда вновь приобретаю способность видеть четкую картинку, осторожно, медленно распрямляюсь и пару раз открываю-закрываю рот, проверяя, на месте ли челюсть. Вроде бы цела, не выбита, но каждое движение отзывается сильной болью в самой затылочной части. Нос начинает неприятно пульсировать.
Аккуратно вытираю его тыльной стороной ладони, на ней остается красный след. Пробегаю языком по губам и невольно морщусь, ощутив соленый привкус. Никогда не подозревал, что в этом хрупком тельце заключена такая сила, что у Мэтта такой удар, причем левой.
Беллз тяжело дышит, его грудь вздымается и опускается, грудная клетка ходит ходуном. Он взлохмачен и по-прежнему весь кипит, неспособный прийти в себя, остыть, и лишь смотрит с ненавистью, пытаясь прожечь во мне дыру пронзительным взглядом. Интересно, он правда думает, что сейчас я получил по заслугам? Что именно во мне кроется все вселенское зло? Что именно я, я и только я не позволяю ему спокойно жить и радоваться жизни?
Во всяком случае, он четко обозначил свою позицию.
Тонким ручейком кровь струится по подбородку и капает на пол. Стук капель по деревянным плиточкам паркета раздается глухо, ритмично и неожиданно громко, разбавляя дребезжащую тишину. А мы смотрим друг на друга, соревнуясь, у кого больше силы воли, кто дольше сможет не отвести взгляд.
Еще раз облизываю губы и тихо шиплю сквозь зубы: щиплет. В ушах взрываются фейерверки, его горячие осколки жалят барабанные перепонки, оглушают. Делаю небольшой шаг вперед. Потом – еще один, притесняя Мэтта к стене, заставляя его прижиматься к ней спиной, загоняя в угол. Он вздрагивает от неожиданности и испуга, соприкоснувшись с твердой поверхностью, его глаза стремительно бегают по моего лицу, преимущественно задерживаясь на разбитых, саднящих губах.
Я ничего не предпринимаю, наслаждаясь его замешательством, как кошка наслаждается страхом загнанной в ловушку мыши, как удав напитывается ужасом обреченного кролика; он боится пошевелиться, даже разжать руку, костяшки которой, я уверен, саднят ничуть не меньше. А затем резко хватаю его за ворот, с ожесточением пригвождая к стене, мои пальцы сжимаются на его горле, он крепко зажмуривается и начинает хватать ртом воздух. Беллз вцепляется в мою руку, пытается разомкнуть крепкую хватку, но не тут-то было: я все еще сильнее.
Хочется перебросить его через плечо, оттащить в спальню, привязать к кровати и отодрать так, чтобы не мог сидеть не неделю, а по меньшей мере месяц. Чтобы у него прорезался голос, чтобы он кричал – от боли, от удовольствия – какая, к черту, разница?
Чтобы прекратил разрываться между безликими размалеванными фанатками и собственным лучшим другом.
Чтобы понял, что теперь со мной опасно шутить.
- Больно, правда? – недобро ухмыляюсь я окровавленными, расквашенными губами. – Мне - тоже.
Мэтт приоткрывает один глаз, и на дне его зрачка мелькает неподдельный ужас.
А что, если сейчас я сорвусь? Если не выдержку и выпущу на свободу всех тех демонов, что уже который год беснуются внутри? Я ведь как бомба замедленного действия сейчас, как ящик Пандоры: никто не знает, что я чувствую и о чем думаю, чего от меня ожидать – именно это и делает меня опасным. Я отношусь к тому типу задолбанных тихонь, которые день за днем терпят насмешки – неважно, от начальника ли, от знакомых ли, от прохожих. Они терпят день за днем, терпят год, терпят десять, а затем однажды обзаводятся автоматом и идут сравнивать счеты со всеми, кто не позволял им и шага ступить спокойно, после чего картинно выпускают последнюю пулю себе в висок прямо среди улицы, заваленной трупами.
Может быть, сейчас я превращу его в отбивную. С наслаждением переломаю по фаланге все пальцы, которыми он так дорожит; такие длинные, такие тонкие и хрупкие, музыкальные.
Может быть, повалю прямо здесь и затрахаю до смерти, зацелую с ног до головы, оставляя на коже отметины от зубов и кровавые следы.
Кто знает, на что я способен после долгих лет неизвестности, безответности, неосмотрительности, невнимательности?
Я тоже не знаю.
Мэтт весь мелко трясется, как трясется на электрическом стуле приговоренный к смерти. Он задерживает дыхание, надеясь обуздать боль, его оголенный, извлеченный на поверхность пульс часто-часто бьется в мою ладонь, но я не разжимаю пальцы, прекрасно зная, что он безраздельно находится в моей власти. Это осознание приносит злое моральное удовлетворение, скорее всего, именно так чувствовали себя великие завоеватели, победителями возвращавшиеся домой из походов и несущие с собой сотни голов поверженных. Мне кажется, что я способен на все и даже больше, я могу свернуть горы, я всемогущ и всесилен, и это дрожащее существо, незначительное и немое, полностью зависит исключительно от моей воли.
Стук крови по паркету становится реже, рот медленно наполняется соленой жидкостью, она неторопливо затекает в горло и стекает по пищеводу в желудок, вызывая рвотные позывы. Говорят, человек способен проглотить несколько пинт, прежде чем его вывернет наизнанку, и я от этого уже недалек. Проверим?
- Мне мерзко пачкать о тебя руки, - последним ударом припечатываю Мэтта к стене и делаю шаг назад.
Он едва ли не падает безвольной тряпкой к моим ногам, но находит в себе смелость выстоять, выдержать мой тяжелый взгляд, не смыкает веки, не отворачивается. Наверное, он ждет ответного удара, думая, что я просто выжидал паузу, проводил отвлекающий маневр, но, видимо, даже не подозревает, что я не способен поднять на него руку.
Он не понимает, что имеет надо мной безраздельную, неограниченную власть, а эти срывы – бессильная злоба моего осознания. Я и сам хотел бы выпутаться из этих сетей, разорвать эту связь, но не могу: он уже давным-давно пророс в меня, пустил свои корни, опутал, оплел ими и навечно, словно ядовитым плющом, приковал к себе, как Прометея приковывали к скале. Крепкими, нержавеющими, ничему не поддающимися цепями.
И меня бесит. Меня бесит эта несостоятельность, эта беззащитность, эта беспомощность перед его лицом. Меня выводит из себя это безликое обожание, эта слепая покорность, это безраздельное поклонение. Как могла бы сложиться моя жизнь, если бы мы никогда не встретились? Почему именно я тогда оказался на том футбольном поле? Почему именно мне так повезло или, наоборот, не повезло?
Сплевываю в раковину – в ней остается крупная бордовая клякса. Затем вытираю рот рукавом и, еще раз полоснув Мэтта острым, как бритва, взглядом, удаляюсь из кухни. Натягиваю пальто, хватаю мобильный и ключи, стремительно выскакиваю за дверь, даже не позаботившись о своем внешнем виде. Мне нужно охладиться.