Real People Slash

Follow through
Make your dreams come true
Don’t give up the fight
You will be alright
‘Cause there’s no one like you
In the universe
Don’t be afraid
What your mind consumes
You should make a stand
Stand up for what you believe
And tonight we can truly say
Together we’re invincible

During the struggle
They will pull us down
But please, please let’s use this chance
To turn things around
And tonight we can truly say
Together we’re invincible

19. 03. 2011 – 27. 07. 2011 (3. 08. 2011)

1.
Полгода пролетели как в тумане.
Еще никогда прежде мне не доводилось замечать, насколько в Тинмуте тесно, уныло и скучно. Он и раньше казался большой деревней городского типа, но после жизни в Лондоне и выступлений на больших стадионах его стало попросту невозможно воспринимать всерьез. Он маленький, серый, пустой и тихий – ни дать ни взять город-призрак, благополучно вымерший пару сотен лет назад и по-прежнему стоящий в целости и сохранности на своем месте лишь потому, что из-за его отстраненности от мира даже ветра редко сюда добираются.
У нас же дело обстоит еще хуже. Мы вернулись в родной гадючник, вновь плотно обосновались на старых местах, расположились в точке отсчета, в которой все начиналось. И зависли. Залипли, застряли, затормозили – неважно, слова не играют особой роли. Важен факт: еще никогда прежде мне не было настолько хреново. Я вновь живу в родительском доме, который со смертью Билла заметно опустел, вновь привык к старой комнате, в которой временами бывает нечем вздохнуть, и осел.
По всем стенам по-прежнему развешаны старые плакаты, ветхие, выцветшие, кое-где - порванные, покосившиеся. Обои в нескольких местах покрыты неровными письменами, появлявшимися на них в периоды обострения вдохновения нашей примадонны, а старые кассеты с любимой музыкой детства свалены в гору в углу, давно позабытые и ненужные. Жалкое зрелище, даже еще более жалкое, чем я сам.
Шесть месяцев – это все-таки довольно долгий срок, так что мне удалось более-менее оправиться и прийти в себя, но Ма по-прежнему сама не своя; она похожа на привидение повышенной плотности, на зомби, слоняющееся из стороны в сторону без дела и неизменно страдающее, измотанное, опустошенное. На нее, исхудавшую и побледневшую, больно смотреть, но что сейчас могу я? Только быть рядом и пытаться поддержать одним лишь своим присутствием.
Больше всех помогает Мэтт. Он практически прописался у нас, проводя здесь львиную долю времени, иногда делает что-то по дому, иногда просто сидит и слушает, молча кивая. Это гораздо дешевле, чем ходить к психотерапевту. Память невольно подкидывает картинки из периода нашего переходного возраста: когда нам было по шестнадцать, я жил у него, теперь нам по двадцать семь, мы взрослые, удавшиеся и знаменитые, и он живет у меня.
В этом нет ничего странного или страшного: все мои чувства давным-давно притупились, поблекли и завяли. Максимум, который я к нему испытываю, - это тихая, спокойная, какая-то чуждая и холодная благодарность за перманентное присутствие. За то, что рядом в любое время дня и ночи есть плечо, в которое можно поплакаться. Иногда именно это и нужно больше всего.
Время от времени, как только выпадает такая возможность, к нам заскакивает Крис, измотанный семейной жизнью и целой оравой бегающей и голосящей мелочи, мы вчетвером собираемся за нашим небольшим кухонным столом, пьем чай и осторожно беседуем на отстраненные темы: погода, политика, какой-то новый фильм, в котором очередное банальное преступление раскрывает очередная банальная кинозвезда на высоких каблуках. От подобного лицемерия откровенно тошнит, но все же это лучше, чем непрекращающаяся тупая болезненная пульсация где-то в районе солнечного сплетения.
Беллз часто находит меня на пристани, на которую я сбегаю глотнуть свежего сырого воздуха и спокойно покурить, и обыкновенно в такие моменты мне становится неловко. Полгода назад, в первую ночь нашего сюда переселения, он задал мне вопрос, на который до сих пор не получил ответа: останусь ли я в группе или же нет.
- Я не знаю, Мэтт, - стабильно отвечаю я без раздумий, предугадав ожидание, а он лишь тихо хмыкает и приподнимает бровь.
Он не принимает неопределенных ответов.
А я действительно не представляю, хочу (могу) ли я вернуться. Иногда я просыпаюсь среди ночи с осознанием того, что ладони саднят от желания взяться за палочки, но при любых попытках вспомнить прошлое любимое гладкое дерево обжигает кожу хуже крапивы. Вот и остается мне убивать время бессмысленными занятиями и пытаться побороть недавно появившуюся фобию.

2.
Первое предложение выступить в Лондоне поступает через несколько месяцев. Рядовой концерт: зал на пару тысяч человек, не слишком дорогие билеты, не слишком известный клуб. Неинтересная ерунда, халтурка: отыграл – и забыл, никто не заметит даже откровенной лажи, мухлюй – не хочу. И мы, недолго подумав, решаем попробовать.
Мэтт, основательно заржавевший за время бездействия, радостно скачет с самого утра, как горный козел, и не может дождаться выхода на сцену. Начинает задорно размахивать гитарой, даже не успев открыть рта, и толпа, подчиняясь гипнозу его движений, заводится с первых же нот. Лучи ее обожания переполняют всех нас изнутри целительным светом; а немногим позже выясняется, что руки, которые долгое время боялись связаться с инструментом, помнят все песни - от первой ноты до последней паузы.
Адреналин и радостное возбуждение, закипая, струятся по венам, разливаются, растекаются и рассеиваются, подобно закату, заставляя едва ли не светиться изнутри. Не понимаю, как вообще можно было жить без работы, без музыки, без этих улыбок и переглядок мельком, без единения и понимания с полуслова, без впадающего в бешенство Мэтта, рвущего струны, ранящего пальцы, надрывающего горло. Без сотен глаз, устремленных на сцену, лучащихся задором и любовью.
Это намного страшнее, чем существовать без воздуха, воды, пищи и крыши над головой одновременно. И лишь теперь мне кажется, что я все еще живу.
Вскоре начинают гореть адским пламенем отвыкшие от постоянных нагрузок руки; на нежной коже появляются ссадины и натертости, вот только остановиться уже невозможно. Мыслительная функция мозга отключается – теперь серое вещество лишь отдает приказы двигаться на подсознательном уровне – синхронно, слаженно, отработанно. Не просто руки в симбиозе с ногами – странная сила распространяется далеко за пределы одного тела и захватывает всех троих, сейчас мы - единый организм, от работы которого зависит успех. Мы улавливаем каждую мысль друг друга, каждый вздох, подзаряжаемся, как аккумуляторы, и тут же выплескиваем накопленную энергию в воздух, отдаем ее залу, там она множится в геометрической прогрессии и отскакивает от стен, возвращаясь к нам. Замкнутый круг, подпитывающийся эмоциями.
И примерно на предпоследней песне Беллзу окончательно сносит крышу. Он буквально срывает с себя гитару резким движением и начинает выделывать по сцене балетные па, размахивая тяжелым инструментом. Первой страдает колонка, создавая зубодробительный резонанс, следом в зал летит микрофонная стойка, которую тут же ловит первый ряд, а затем Мэтт проворачивает свой коронный трюк и сломя голову бросается на мою установку. Мне удается ловко уклониться от какой-то запчасти, со скоростью реактивного снаряда летящей в мою сторону; Беллз бесшабашно барахтается, размахивает немногочисленными конечностями, пытаясь своим хрупким, щуплым тельцем устроить страйк и выбить разом все мои барабаны, как кегли - в боулинге. Раздается треск лопающейся кожи, натянутой на корпус, следом – веселый звон тарелок, а затем обезумевший Мэтт вдруг резко успокаивается, замирает и обмякает.
Почти мгновенно из его лица по капле уходит весь живой цвет, весь задор.
По сцене тонкой струйкой течет что-то темное, почти черное.
Блять, только не это. Пожалуйста, что угодно, только не снова.
Кажется, я притягиваю неприятности.
Бесконечные доли секунды Крис приходит в себя. Сначала он прекращает считать ворон, затем невыносимо медленно разворачивается и смотрит на разведенный бедлам. Смеется, но недолго. Его улыбка вянет почти сразу же, и невозможно разобрать, что напугало его больше: выражение моего лица или неожиданно затихший Мэтт.
Тонкий ручеек изящной змейкой затейливо огибает барабан и исхитряется зацепить штанину моих джинсов. Светлая ткань тут же пропитывается, окрашивается в глубокий гранатовый цвет, который въедается глубоко и надежно. А Крис вдруг срывается с места и убегает.
А дальше все напоминает плохо снятый фильм про врачей: глухой вакуум в ушах, розовое марево, туман, еще больше тумана, сплошной туман, стучащее в барабанные перепонки сердце и какие-то люди в белых халатах, извлекающие Мэтта из-под того, что раньше было моей установкой, осторожно кладущие его на носилки и неторопливым бегом волокущие его в машину, как мешок с картошкой. Тот не подает никаких признаков жизни, даже не шевелится, случайно свесившаяся рука безразлично и как-то удручающе болтается из стороны в сторону. Его светлая майка испачкана кровью, по тонким потекам можно проследить ее путь: сверху вниз.
Кто-то разгоняет беснующуюся толпу, а я не в силах победить оцепенение.
- Ты в порядке? – с участием спрашивает вернувшийся Крис, и только здесь я понимаю, что меня трясет, как от озноба.
Второй концерт за полгода.
- Вечно из-за меня случаются всякие неприятности, - растерянно бормочу я в ответ.
Он только обнимает меня за плечо с глубоким вздохом и молчит.

3.
В «скорую» нас, конечно, не пускают, потому как мы не родственники, поэтому Крис берет ситуацию в свои руки. Он на буксире тащит меня до машины, и мы садимся к ним на хвост, не приближаясь слишком близко, но и не упуская из вида, как будто дети, решившие поиграть в шпионов.
Всю дорогу меня колотит мелкой дрожью, близкой родственницей предвестницы простуды; хочется сгрызть ногти до мяса, обкусать все губы, пережевать язык, побиться лбом о приборную панель – что угодно, только бы немного успокоиться, только бы не чувствовать пронзающего позвоночник холода. Теперь адреналин, еще не успевший расщепиться, кажется колким льдом, замерзающим под кожей, расцветающим морозными узорами, как иней на окнах, искалывающим, раздирающим вены изнутри. По дороге Крис успевает сделать несколько звонков, то и дело взволнованно скашивая на меня глаза, не забывает при этом до упора вдавливать педаль газа, но на очередном повороте «скорой» удается проскользнуть, а мы застреваем перед красным сигналом светофора. Время упущено.
Так что в госпиталь мы врываемся с пятиминутным опозданием. К тому моменту вся суматоха, возникшая с прибытием нового пациента, успевает почти полностью утихнуть. Сидящая в приемной медсестра пофигистично жует жвачку и сонно смотрит в одну точку, и Крису удается дозваться до нее лишь с третьего раза.
- К вам только что молодой человек поступил, - нарочито спокойно произносит он, словно говорит с душевнобольным, и прибавляет на всякий случай. – На «скорой» привезли.
Девушка вопросительно поднимает брови, глядя сквозь него, и перекладывает с места на место стопку бумаг пустым жестом, заглядывает куда-то под стол, неторопливо вертит в пальцах карандаш. Она ведет себя спокойно и безразлично, как будто ничего не произошло, а мне хочется двинуть ее чем-нибудь тяжелым по голове и тонко намекнуть, что сейчас не время медлить.
- Фамилия?
- Беллами.
Выражение лица медсестры с расслабленного меняется на задумчивое, она сводит брови к переносице, изображая титанический мыслительный процесс, в ее глазах мелькает неуловимый огонек узнавания, который тут же гаснет, не успев разгореться в полную силу. Затем она просматривает список недавно поступивших и говорит:
- Здесь есть только Беллини. Видимо, его еще не успели оформить. А вы…?
- Родственники, - слова вылетают на автомате, а я сам подрываюсь с места и быстрым шагом несусь куда-то в сторону, в которую его предположительно могли бы отвезти, игнорируя ее оклики и сбивая замешкавшихся с ног.
Дыдле удается подоспеть только через несколько минут, он хватает меня за руку и притормаживает пыл. Дожидается, пока я отдышусь, и негромко произносит:
- Она сказала, где его искать, давай подождем.
И мы садимся и ждем. Поблизости нет ни одной пригодной для этого поверхности, поэтому приходится опуститься на корточки и прислониться спиной к стене. Я нервно отстукиваю пальцами какой-то ритм по колену – сказывается старая привычка, от которой невозможно отделаться, а Крис безуспешно пытается его разгадать, невпопад называя все подряд песни, пришедшие в голову.
- Это второй концерт за последние полгода, на котором что-то происходит, - свой голос кажется чужим, далеким, безжизненным и безнадежным. – Я проклят?
- Ты долбоеб, - парирует он; это похоже на констатацию факта. – Все с тобой в порядке. Это он… проклят. Отсутствием мозгов.
И мы сидим под дверью без ручки, из-за которой раздаются взволнованные голоса; сидим в неудобной позе, тесно прижавшись друг к другу, точно замерзая; чувствуем, как затекают ноги, как под кожей начинают бегать острые иголочки онемения, как понижается концентрация паники в крови и нормализуется пульс.
Проходит не слишком много времени, с появлением человека в белом халате нам приходится стремительно разогнуться в ожидании вердикта. Больно.
Он придирчиво оглядывает нас сверху донизу, словно примеряясь, решает, можно ли доверить нам военную тайну, затем устало и как-то безразлично интересуется:
- Ваш кадр?
Активно киваю головой. В черепной коробке что-то глухо звенит, отскакивая от стенок. В ушах гудит безмолвное эхо.
- Как он?
- Потерял немного крови. Не смертельно, но мы решили перестраховаться и сделали ему переливание. Жить будет, - просто отвечает врач, не томя нас длительным речами, - петь – нет. По крайней мере полгода.
Из груди Криса исторгается мученический полувздох-полустон. И действительно – будто груз с плеч свалился: все будет хорошо, он будет жить, кровь ничего не значила…
Но дальше воображение заходит в тупик.
- Как не будет петь?! Это… это невозможно! Это его работа! Его жизнь!
Белый Халат смеряет меня неодобрительным взглядом и даже, кажется, с трудом сдерживает себя, чтобы не закатить глаза. Подождав, пока схлынет первая волна негодования, поясняет:
- Молодой человек, чего вы от меня хотите? У вашего друга пробито горло и повреждены голосовые связки, - он засовывает руки в карманы и, словно чем-то вдруг заинтересовавшись, выглядывает за поворот, добавляя. – Я удивлюсь, если он вообще говорить будет.
В первую минуту после этих слов я не чувствую ног. Немногим позже выясняется, что кровотоку просто не удалось полностью восстановиться, однако легче от этого не становится. Беллз пострадал, причем пострадал серьезно, и мы можем надеяться только на чудо, на знак свыше, на могущественную силу извне, которая подлатает его, вновь дарует утерянную возможность говорить, потому что не получается представить его растерянное лицо, расстроенные глаза испуганной лани, которыми он на меня посмотрит, когда услышит всю правду.
Какое-то время неуверенно переминаюсь с ноги на ногу, нервируя Криса. В итоге он не выдерживает и отправляет меня в разведку, а сам достает из кармана телефон и принимается щелкать кнопками, набирая кому-то сообщение.
Почему-то в палате нет никого, хотя я определенно точно слышал несколько голосов, только Мэтт лежит на больничной койке, такой маленький, нелепый и невозможно хрупкий. Темные волосы резко контрастируют с белизной простыней, из руки торчит провод, сообщающийся со стоящей рядом капельницей. Горло туго стянуто повязкой, на которой проступило крошечное бордовое пятнышко.
Он смотрит в потолок.
Я могу дышать.
- Мэтт?..
Беллз медленно моргает, лишь это движение выдает его реакцию на мой оклик. Он по-прежнему смертельно бледен, кожа, напоминающая пергамент, натянута на скулы так плотно, словно за эти несколько часов он сбросил несколько килограммов. Яркая синева почти прозрачных глаз, кажется, лучится, освещая все вокруг ярче стерильных люминесцентных ламп.
- Все в порядке, Мэтт, все хорошо, - приговариваю я, медленно подбираясь ближе, скорее внушая самому себе, чем ему, потому что ни хрена сейчас не в порядке. – Я говорил с врачом, он сказал, что ничего страшного не произошло.
Мэтт моргает еще несколько раз, фокусирует на мне взгляд, неуловимым кивком головы приглашает садиться. Во все стороны от него исходят волны слабости и страха, эти чувства передаются мне, множась и сливаясь с моими собственными, поэтому мне приходится собрать всю свою волю в кулак, чтобы голос не дрожал.
Не хватало еще мне здесь расклеиться.
- Ты как?
Теперь он облизывает пересохшие губы. Неопределенно шарит пальцами в воздухе, с силой отрывает от постели руку, указывает на горло. И выжидающе смотрит на меня.
Черт.
Как назло, в карманах пусто, при себе нет даже мобильного, а на прикроватной тумбочке – только забытые кем-то ножницы и моток бинта.
- Я сейчас, - бормочу несвязно и быстро встаю, направляюсь к двери, надеясь увидеть за ней Криса, но коридор пуст.
Как в морге.
Из-за угла раздаются приглушенные голоса и мерное тиканье часов, в груди начинает теплиться надежда, что смена в приемной успела поменяться на что-нибудь более бодрое, внимательное и отзывчивое. Но именно сегодня везение повернулось ко всем нам задним карманом. Все та же медсестра осоловело моргает, завидев меня, и звонко лопает пузырь из все той же жвачки омерзительного розового цвета. Начинает подташнивать.
- Бумажку и ручку. Срочно! – тороплю я, она не спеша начинает шарить по ящикам в поисках. Успевает скомкать исписанный обрывок тетрадного листа, сплюнуть в мусорное ведро, подровнять стопку карточек. – Да поторопитесь же!
Протянув резину еще полминуты, девушка наконец протягивает мне требуемые вещи и снова впадает в коматозное, полуобморочное состояние, то и дело бросая заторможенный взгляд на циферблат висящих на стене часов, очевидно, отсчитывая минуты до конца своей смены.
Мэтт терпеливо ждет, размеренно дыша, принимает ручку и криво пишет: «Я не могу говорить».
Хочется уткнуться лбом в его колени и позорно разреветься.
- Это пройдет, врач сказал, что нужно выждать полгода. Все к тебе вернется.
Пару раз он громко щелкает стержнем и морщится от боли, попытавшись повернуть голову. Пятно на бинте становится больше, расплываясь по тонкой ткани. Края неровные, цвет яркий и насыщенный, вишневый, как вино. Светлые глаза лихорадочно поблескивают.
Мэтт зажмуривается, глубоко вдыхает и выдыхает несколько раз, снова смотрит на меня и выводит под уже написанным: «Как хуево-то».